Начало (жмем на ссылку)

Часть 2 (жмем на ссылку)

В перспективе замысел настоятеля должен был привести к приданию монастырю фундаментального и одухотворенного вида. Весь прямоугольный в плане периметр комплекса должны были ограждать не стены, а жилые и служебные корпуса, соединившиеся между собой декоративными каменными оградами. С западной стороны это – два корпуса с башнями по углам и колокольня со святыми вратами; с южной стороны – настоятельский корпус, трапезная и еще одна башня, с северной – больница с церковью; и, наконец, с восточной стороны монастырь ограждался от мира еще одним рядом жилых и служебных построек, от которых ничего к сегодняшнему дню не осталось.

Иеромонах успел завершить почти все из задуманного, - в крайнем случае, его преемникам досталось только доделывание начатого им. В 1810 году Геннадий обратился в Пензу за разрешением на строительство больницы с церковью во имя святого благоверного князя Александра Невского; епископ Моисей подписал благословенную грамоту 24 июня, а через пять дней он утвердил еще одно челобитье спасского настоятеля – «на построение в означенном монастыре каменной колокольни и в ней церковь во имя святителя и чудотворца Николая». То есть Геннадий взялся разом за два капитальных объекта, причем с тем и другим начинанием он успешно справился. Священник-краевед И.Беляев писал об иеромонахе Геннадие, что «в двадцать лет своего управления он приобрел более, чем бывшие до него настоятели в течении почти ста лет». Такую оценку можно признать более чем скромной: Геннадий совершил невозможное – фактически создал совершенно другой монастырь, сохранив при этом благочестивые традиции старца Герасима. Обитель, оставшаяся строго общежительной и в бытовом отношении аскетической, дала образец высокой архитектуры, столь редкой в деревенском краю. Город Краснослободск догнал в этом отношении Спасо-Преображенский монастырь только во второй половине 19 столетия, когда получил комплекс Успенского женского монастыря и перестроил почти все приходские храмы. В завершенном виде Спасо-Преображенская обитель встала в один ряд с такими крупными архитекутурн-ландшафтными ансамблями, как Санаксар и Саранский Петропавловский монастырь, и до середины 19 века этот ряд нечем было продолжить. К концу 19 столетия ряд пополнился замечательными ансамблями новых монастырей Саранского, Темниковского, Инсарского и других уездов.

Но самому настоятелю Геннадию поставить точку в строительстве не довелось: в 1816 году по причинам, изложить которые я не берусь, епархиальное начальство уволило его в Саров простым монахом. Большую несправедливость трудно вообразить: человек, пожертвовавший ради дела всем своим достоянием и судьбой, лишился самой радости видеть плоды труда своего. После Геннадия в Спасо-Преображенском монастыре остались две церкви, колокольня, четыре корпуса келий, три башни, две стены, комплекс хозяйственных построек, гостиница, мельница, мост через Мокшу, - подобного хватило бы не на одну жизнь. Его последователи добавили еще несколько второстепенных объектов, поэтому каждый, кто сегодня решится съездить в монастырь, может воочию убедиться, что купеческий сын чернец Геннадий не зря потратил свою молодость и зрелые годы на Краснослободск, - даже сейчас, в изуродованном виде, обитель поражает своим размахом и капитальностью. Спасо-Преображенский монастырь признан историко-архитекурным памятником и охраняется государством. Плохо охраняется, но хорошо в Мордовии не оберегается ни один памятник старины.

В эстетическом аспекте выигрышность комплекса Спасо-Преображенского монастыря состояла в том, что он воздвигался волей одного человека, значит – очень компактно и целостно. Зодчим не приходилось ломать голову над тем, как свести в нерасторжимое единство приметы непохожих эпох – они созидались заново и в то время, когда разные стилевые направления мирно уживались друг с другом. Основная черта ансамбля – пристрастие к классицизму, творческому методу, господствующему на рубеже 18-19 веков. Апофеоз этого направления в искусстве был еще впереди, а пока зодчие еще слишком сильно зависели от идеологии барокко и слишком вмешивались в их фантазии безудержная крученость рококо. Но уже выстраивались по четкому ранжиру фасады и фронтоны, пилястры и колонны, арки и «греческие пояса», уже дохнули на провинцию ветры подражания античному миру. Строгие линии, простота и сдержанность декора, некоторая суровость планировки ансамбля, - все это диктовалось вкусами эпохи и функциональной принадлежности зданий, укрывавшихся в своих стенах отрешившихся от мира людей.

Александро-Невская церковь с больницей строились с 1810 по 1816 год, а освятил ее в мае 1817 года сменивший Геннадия игумен Сергий; это было первое и последнее деяние нового настоятеля, умершего в том же году и погребенного возле монастырского собора. Как фрагмент комплекса, Александро-Невская церковь занимала подчиненное положение, - она как бы прилагалась к Спасо-Преображенскому собору, который стоял в центре ансамбля. Южная сторона комплекса начиналась башней (или павильоном, как это сооружение называли некоторые архитекторы), к ней примыкал утраченный в 20 веке келейный комплекс, построенный по временной схеме, а далее линия продолжалась вытянутой в длину Александро-Невской церковью, куб и купол который замыкали эту часть периметра и перекликались очертаниями с угловыми башнями. По задумке зодчих, этот храм не должен был особо выделяться в чреде прочих зданий: монастырь имел только две высотные доминанты – собор и колокольню, все остальные строения обязаны были помогать им в создании одухотворенного ландшафта, ибо «стоящие» лучше всего смотрятся среди «сидящих». В советское время грубые переделки почти полностью уравняли храм с келейными корпусами, потому что были снесены глава, треугольные фронтоны, купол, - словом, все приметы церковности. Сохранились следы рустовки на фасадах и уцелела полукруглая апсида. Окна тоже подвергнулись изменениям, когда в храме устроили клуб: некоторые проемы «реконструкторы» заложили, другие растесали и расширили. Интерьер загублен полностью, даже перегородки, расчленявшие неф на больничные кельи и обособлявшие лекарское отделение от храма, снесены до основания. Фрески уничтожены, иконостас и иконы – тем более. Усередненность – вот основная черта сегодняшней Александро-Невской церкви и всего монастыря в целом. Изначально образ обители выстраивался за счет продуманного чередования объемов, а в таких делах архитектуры прошлых времен знали толк. Они даже асимметрию ввели, но каким логичным оказалось это нарушение композиции! Оно не бросалось в глаза, наоборот – помогало человеку преодолевать ощущение чрезмерной правильности подогнанных друг к другу сооружений. Зодчие ушли от «чертежности», кабинетности мышления и ввели в структуру комплекса некоторые вольности, вполне естественного для девственного ландшафта.

Например, главный фасад монастыря, западный, сложился из пяти объектов, и только два из них, крайние, оказались идентичными – это угловые башни-павильоны, сложенные в два этажа м поставленные на очень высокие цоколи. Их задача – начать и заключить композицию оптимистическими нотами, и это тем более важно, что между ними архитекторы разместили два скучноватых корпуса и самую значительную доминанту ансамбля – колокольню, немного сдвинутого от центра влево, к северо-западной башне. Зачем понадобилось такое смещение? Ведь получилось, что звонная башня рассекала линию фасадов на две равнозначные части. А вот зачем: через колокольню святые врата вели во двор, где в центре обширной площади стоял собор. Любой человек, проходивший внутрь, видел собор не точно в фас, а под углом, в перспективе, что заметно усиливало эстетическое впечатление от архитектуры храма и создавало дополнительный эффект от высоты собора, уступами восходившего к небесам. Любопытно, что врата на северной стороне монастыря тоже были устроены аналогично, не по оси храма, а со смещением влево. Самый широкий обзор открывался от калитки на южной стороне, которая с осью собора вообще не соотносилась. Вспомним, что подход к монастырю шел из леса, то есть вдоль северной стены; перед путником постепенно раскрывалась панорама обители, при этом собор как бы вырастал, а колокольня , заслоняемая башней, отступала на второй план. Паломник вступал через «будничные» ворота во двор – и тогда перед ним во всей красе торжественно вздымался вверх «дом Бога», главное здание комплекса. Любой монастырский храм от обычного приходского отличался полускрытостью: в городах церкви стояли на площадях, в обители они прятались за стены. Монастырский храм – всегда тайна, раскрываемая поэтапно, и даже целиком увидеть его можно только тогда, когда преодолеешь последнюю преграду – каре из келейных корпусов. Зодчие это прекрасно понимали, поэтому и сделали так, чтобы обзор монастыря не угнетал людей теснотой и монотонностью.

Возвращаясь к западному фасаду, рассмотрим еще один вопрос: почему колокольня оказалась смещенной влево, а не вправо? На это были свои резоны. Чтобы понять идею архитекторов, надо представить себе природную ситуацию. Западным и южным фасадами монастырь выходил на излучину Мокши, северным и восточным – на лес, причем между северной стеной и лесом располагался хозяйственный двор, короткая улочка из изб, каменных домов для наемных работников и гостиницы. То есть обзор северного и восточного фасадов с дальнего расстояния был затруднен. С южной стороны рассматривать комплекс особого желания не возникало, так как там расстилался дикий песчаный пустырь, спускавшийся откосами к реке. Во второй половине 19 века этот пустырь, засаженный фруктовым садом, вообще полускрыл приземистую Александро-Невскую церковь. Самой выигрышной точкой для обзора являлась юго-западная: здесь, наискось от угловой башни, еще в начале 19 столетия был перекинут мост через Мокшу, а с моста хорошо просматривался не только западный, но и южный фасады, в том числе зимняя больничная церковь. И тогда выявлялась перекличка высот: глава Александро-Невского храма соотносилась с угловыми башнями, колокольня – с собором, кельи – со служебными постройками.

Когда архитекторы выстраивали объемы, предусмотренные заказчиком, они в первую очередь решали пространственную задачу: наиболее казенные по виду объекты следовало отнести на защищенные природой и существующей застройкой участки, а те здания, из которых можно было выжать нечто эстетическое, сконцентрировать на самом выгодном для восприятия секторе панорамы. Поэтому северную линию составили два вытянутых корпуса (фактически это один корпус, рассеченный надвое воротами) общей протяженностью 101 метр. Располагавшийся здесь же хозяйственный двор позволял сделать уступку вкусу, главное, чтобы келейные здания не входили в диссонанс с улочкой из стандартных городских домов, в которых жили бельцы. А сосновый бор дополнительно смягчил казенность и деревенскость маленького поселка. Раздробившего панораму разностилевыми мелочами.

Восточная сторона периметра имела еще меньшее, потому что она упиралась в лес, ныне вырубленный; на освободившейся площади в наши дни администрация поселка построила несколько зданий для аграрного техникума, поэтому ныне с той стороны монастырь как бы скрыт от глаза. А вот южная сторона, имевшая перед собой свободное пространство, требовала более серьезной разработки. Ради эстетичности общего вида Александро-Невская церковь была заложена именно здесь. Но зодчие не ограничились: между храмом и юго-западной угловой башней они предусмотрели еще один келейный корпус, который должен был, по расчетам архитекторов, замкнуть фасад крупным и весомым аккордом. Но иеромонах Геннадий выстроить этот корпус не успел, а возвел вместо него кирпичную стену с фигурной калиткой. Впоследствии на этом месте три раза ставились деревянные палаты, сейчас здесь располагается поздний деревянный дом, не прибавивший комплексу особой красоты.

Оставался западный фасад, который можно было рассматривать, отступив к Мокше (не совсем удобное дело, так как пришлось бы спускаться с откоса, который скрадывал часть панорамы) или же пройдя несколько дальше к берегу, к мосту.

Недаром большинство фотографий монастыря в старину делались именно с моста или даже с противоположного берега реки. Если путник шел от леса, вдоль северной част периметра, то дорога, обогнув угловую башню, открывала ему свечу колокольни и ряд корпусов, обрывавшихся в пустоту – далее начинался пустырь и пойма Мокши. Чтобы комплекс не расползся в аморфную массу, он должен был опереться на край откоса тяжело и уверенно. Значит, ту часть фасада, которая углом выходила на пустырь, следовало увеличить в массе. Зодчие так и поступили: из двух корпусов западной линии левый спроектировали коротким и одноэтажным, правый – двухэтажным и более протяженным. Чтобы приподнять оба здания над землей, их поставили на цокольные полуэтажи. Если западную часть периметра представить себе 115-метровым отрезком, то колокольня, стоящая между корпусами, делит этот отрезок примерно в «золотом сечении»; такая же пропорция сохранялась в габаритах келейных зданий, правого и левого. Так была достигнута гармония архитектуры и ландшафта: с моста монастырь виделся нисходящим в вековой бор, с торной дороги – уверенно остановившимся у черты берега.

Ныне гармония разрушена тем, что келейные корпуса надстроены и изменены. В старину они не лезли в глаза, а формировали горизонтальное «растекание» ансамбля. Потускнели приметы классицизма, да и в целом правый корпус, непомерно раздувшийся от переделок, погасил стройность колокольни. Исчез на жилом доме треугольный фронтон, повторявший очертания фронтонов первого яруса звонницы. Еще на этапе проектирования зодчие применили для украшения корпусов скромный набор декора – «лопатки», глубокие карнизы, в том числе межэтажные промежуточные, и «сухарики». Этого явно не хватало, чтобы сделать здания нарядными. Но пустопорожние украшения ради украшений и не требовались: для придания унылым казарменным зданиям праздничности другое предусматривалось – те же угловые башни, квадратные в плане, с закругленными, сочно рустированными углами и куполами («пузырями» по терминологии экспертов). Надобность в пышном и дробном декоре совсем отпала, когда появилась колокольня.

Суммарный эффект отодвинул в сторону частные красивости, что и требовалось доказать: не куртуазное жилище для светского щеголя созидалось, а пустынь для иноков, мало заботившихся о бренности бытия. Архитекторы позволили себе, кроме рустов, ввести на келейных корпусах и башнях пилястры по углам и круглые нишки над оконными проемами, - точно такие же нишки можно увидеть и на Александро-Невской церкви. А купола башен завершались прапорцами – металлическими флажками на высоких штырях. Как уже упоминалось, колокольня была заложена настоятелем Геннадием в 1810 году. А вот завершение работ затянулось до середины века, хотя общестроительный цикл закончился сравнительно рано: скорее всего, до отставки настоятеля в 1816 году колокольня уже стояла, потому что в 1813 году епископ Пензенский Моисей отметил Геннадия специфической церковной наградой – набедренником за труды по возведению собора, трапезной, части келий и колокольни. Александро-Невская церковь в указе архиерея не упоминалась, следовательно, степень ее готовности была невысокой. Все наличествующие средства монастырь прежде всего тратил на звонницу.

Проблема заключалась в том, что на втором этаже первого яруса колокольни, над святыми вратами с самого начала предусматривалась небольшая сводчатая церковь во имя святителя Николая, епископа Мирликийского. Хотя само помещение было подготовлено быстро, его отделка затянулась. Об этой церкви просто забыли; правда, в 1820-х годах монахи обновили интерьер храма и даже заказали иконостас, точнее резные рамы для него. Последующие 30 лет иконостас простоял пустым, пока архимандрит Нифонт в 1855 году не повелел живописцу мещанину города Козлова Василию Александровичу Демину, поступившему в Спасо-Преображенскую обитель послушником, написать иконы для Никольской церкви. 15 июня 1857 года епископ Пензенский Варлаам, посетивший Краснослободск, освятил новый храм в колокольне, - пятый в чреде церквей, когда-либо появлявшихся в стенах монастыря.

Колокольня строилась на контрасте с общей «распластанностью» комплекса и с таким расчетом, чтобы ее серебряная глава с крестом просматривалась из-за леса и из Краснослободска и чтобы весь комплекс монастыря более естественно вписывался в панораму долины реки. Контрастность закладывалась и в соотношение между первым ярусом колокольни, крупным и массивным, со вторым и третьим, стройными и изящными. Первый ярус проектировался как мощный куб 14 на 13,5 м в плане; чтобы кладка выдерживала давление пятидесятиметрового столпа, толщина стен внизу достигала циклопической величины – четырех метров! Фундамент закладывался сплошной: вбили в дно котлована дубовые сваи, а все пространство между ними залили бутовым камнем на растворе. Получилась «подушка», способная выдержать неимоверную тяжесть. Сквозь колокольню проложили туннель, - это и есть святые врата, использовавшиеся только в особо торжественных случаях. Из тоннеля с правой стороны дверь вела на лестницу, проложенную в стене; по ней можно было подняться на второй этаж, в Никольскую церковь. Стены второго этажа уступали в толщине первому: для того, чтобы нейтрализовать давление еще двух ярусов, хватило и двухметровой кладки.

Таково вкратце описание нижнего яруса колокольни, внешне совпадавшего с угловыми башнями такими же закругленными углами и примерно такими же пропорциями. Но завершался ярус по-иному, классицистическими треугольными фронтонами и полукруглыми ложными окнами. Свет в Никольскую церковь проникал через окна второго этажа: на каждом фасаде их было по четыре, одно прямоугольное, по сторонам оно дублировалось еще двумя узкими, как бойницы (подобный прием часто применялся в Москве, да и вообще колокольня ориентировалась скорее на московский, чем петербургский классицизм). А над строенным проемом зодчие прорезали стену еще одним окном-люнетом, полукруглым, подчеркнув этим (а также фронтонами) стилевое родство звонной башни с келейными корпусами.

Архитекторы хорошо нашли вертикальные пропорции колокольни, здесь победил рационализм: высота второго яруса равна высоте ордера пилястр четверика, а высота ротонды (третьего яруса) вместе с куполом равна высоте второго яруса, главка до яблока равнялась высоте купола. Так создавалась разумная соразмерность. Логика прослеживается и дальше. Скругленные углы четверика продолжились врезанной полуколонной второго яруса, а на ротонде, круглом третьем ярусе, угловой полуколонне предшествующего объема соответствовала прямоугольная вертикальная ниша. Декор подчеркивал вертикализм композиции: высокий арочный проем и сдвоенные пилястры четверика сменились «лопатками» и филенками второго яруса, затем – арочными звонными окнами ротонды и люкарнами купола. Все это определило динамизм конструкции: в целом получилось эмоционально насыщенное произведение, доведенное, к сожалению, до тяжелого состояния. Нужна серьезная реставрация. Можно восстановить в первозданном виде и угловые башни: у них нарушены только конструкции кровли, вместо куполов с пропорциями сейчас их завершают обычные крыши. Если подходить к реставрации монастыря по полной программе, то придется лишнее убирать, старое поднимать, иначе нарушение пропорций всех корпусов, повлекшие огрубление замысла, устранить не удастся.

Строителю Геннадию монастырь был обязан не только переделкой всех зданий: этот деятельный и культурный человек собрал большую библиотеку, остатки которой окончательно погибли только в 1960-х годах. Архимандрит Григорий показывал ее в 1890 году некоему паломнику, который в очерке, посвященном обители, написал «… монастырская библиотека находится в настоятельских покоях; она помещается в двух-трех стеклянных шкафах и состоит исключительно из произведений святоотеческой письменности, а также из книг богослужебных. Для любителя и знатока старинной письменности большой интерес представляют рукописные книги, происхождение которых относится к первой половине 17 столетия. Таких книг в монастырской библиотеке множество, и большая часть их написаны полууставом и украшены киноварными заглавными буквами и раскрашенными виньетками, другие же написаны обыкновенною скорописью 17 века, но крупно и отчетливо. Книги, написанные полууставом, можно назвать художественными произведениями, они с первого взгляда кажутся как бы напечатанными… Было бы полезно составить этим книгам подробное описание, которое во всяком случае не лишено было бы и научного значения. Разумеется, только этими шкафами библиотека монастыря не исчерпывалась: много книг хранилось в кельях монахов. Понятно, что человеку конца 19 столетия книжное собрание иноков могло показаться небольшим, но на самом деле эта коллекция вполне может отнесена к крупным: книги, особенно рукописные, по своей чрезвычайной дороговизне считались непреходящими сокровищами монастыря. Книги покупались редко, хранились как зеница ока, приносились богатыми людьми в дар обители как драгоценный вклад. Большое значение имела каждая старопечатная книга – она такой же памятник культуры, как собор или статуя. Тем более ценны рукописи. Я не удивлюсь, если выяснится, что коллекция рукописей, хранящаяся сегодня в крупнейших библиотеках республики, количественно уступает собранию Спасо-Преображенского монастыря. Наверное, так оно и есть. Большое значение имело и то, что монастырь оберегал такие книги, которые вышли из употребления, ибо содержали тексты и каноны, отвергнутые реформой патриарха Никона. В том же свидетельстве паломника имеется указание на то, что монастырь обладал подобными редкостями: архимандрит Григорий демонстрировал своему гостю тексты, запрещенные в богослужении. Если бы библиотека монастыря сохранилась – ей ныне цены бы не было: каждая из уцелевших древних книг ныне отражается учеными в академических словарях книжности Древней Руси и признается памятниками культуры. Иными словами, монахи обладали подлинными раритетами, на приобретение которых строитель Геннадий, мудрый человек, денег не жалел. Какие расходы он нес, можно пояснить таким примером: в начале 19 века рукописная книга дониконовской поры, украшенная миниатюрами и начертанная полууставом, стоила столько же, сколько средняя городская усадьба.

К сожалению, спасская библиотека так и осталась неописанной. Архимандрит Григорий, сам большой книгочей и писатель-дилетант, выписывал много книг и журналов, так что к 1917 году количественно монастырское собрание значительно выросло, хотя новыми раритетами и не обогатилось. После революции часть книг, особенно с «картинками», растащили крестьяне и горожане, некоторые издания попали в государственные хранилища, остальные тома полетели в огонь.

Апофеоз обители, эпоха экономического ренессанса

Ритм жизни, заданный монастырю строителем Геннадием, оказался не по силам целому ряду его преемников. Строитель Дорофей за три года подал пензенскому архиерею тридцать прошений об увольнении; строитель Паисий пробыл на посту руководителя братии всего год, а после него временно настоятельствовал монах Дионисий, так и не согласившийся официально принять чин строителя. Надо было искать такого человека, который не уступал бы опальному Геннадию в организаторских способностях. А время шло, монастырь уже начал закисать. Наконец, в 1823 году пензенская консистория присмотрела подходящую кандидатуру – казначея Саровской пустыни Никона, который после долгих уговоров согласился переехать в Краснослободск. Настоятеля в Спасо-Преображенской обители тогда совсем не было: иеромонах Дионисий, отчаявшийся получить отставку, просто-напросто сбежал в Козлов.

Никон происходил из московских мещан. В 1792 году он поступил в Саровскую пустынь, через шесть лет послушания принял постриг, в 1800 году был рукоположен в иеродиакона, в 1805 году – в иеромонаха. С 1813 по 1823 год он исполнял сложные обязанности казначея пустыни. Это очень приличная и во многом типичная карьера. Никон и далее продвигался успешно. Став строителем Спасо-Преображенского монастыря, он уже через год оказался в Саранске, где возглавил Петропавловскую общину. А Спасо-Преображенская обитель снова осталась неприкаянной. Позднейшие монастырские летописцы выпустили из поля зрения целых пять лет: вплоть до 1829 года в списках настоятелей образовался пробел. Но его можно восполнить. Дело в том, что именно за эти годы в бумагах мелькнуло наименование Краснослободского Воздвиженского монастыря, которого на самом деле не существовало. Писцы неправильно поняли начертание «Преображенский» и вписали вместо него Воздвиженский (в честь Воздвижения Креста Господня). Не то что монастыря, но даже приходского Крестовоздвиженского храма ни в Краснослободске, ни в его ближайших пригородах не имелось. П.М.Строев, обнаруживший ошибку, дал в списке настоятелей монастырей сноску на Спасскую пустынь. Но если двух «воздвиженских» настоятелей спроецировать на пробел в летописях, то недостающее звено в знаниях можно восстановить. В годы после отъезда Никона в обители сложилось более чем странное положение: монашествующих осталось мало, они взяли за обычай переходить из одного братства в другое. Епархиальное начальство попробовало оставить руководство монастыря за Никоном, но какой надзор мог получиться из Саранска – ясно без слов. Замещавшие Никона монахи удержать власть не смогли. Монастырь даже на короткое время остался без иеромонахов, служба в храме остановилась. Чтобы исправить положение, в 1826 году в Краснослободск был определен настоятелем эконом архиерейского двора игумен Афанасий Дроздов. Дабы подкрепить его авторитет, Афанасия рукоположили в сан архимандрита, - в кои-то времена спасские чернецы получили руководителя столь высокого ранга! Монастырь как бы негласно перешел во второй класс, хотя многолетними стараниями строителя Геннадия удалось утвердиться только в заштатном положении. Временное повышение в ранге братии не помогло; до самой революции община так и не вошла даже в третьеклассный реестр, хотя по своему размаху и фундаментальности вполне соответствовала второму классу. Одновременно архимандрит Афанасий оставался экономом архиерейского подворья, что инокам никак понравиться не могло: обитель и ее большое хозяйство требовали каждодневного, а не эпизодического догляда. Монастырь по-прежнему сиротел. В 1828 году архимандрит Афанасий, назначенный ректором Пензенской семинарии, покинул краснослободские веси. Когда в 1829 году настоятельство принял переведенный из Московского Новоспасского монастыря игумен Анастасий, в прошлом ректор семинарии, в его долгожительство на посту наставника уже никто не верил. Для него Примокшанье действительно оказалось короткой остановкой на жизненном пути, поэтому вскоре граждане Краснослободска отправили в Пензу совместное с братией прошение вернуть Никона, который успел в Саранске получить чин архимандрита. Архиерей пошел навстречу столь единодушному выбору верующих и монахов – и Никон снова оказался в Спасо-Преображенском монастыре.

Его перевод в Краснослободск утвердил Синод. По прибытии Никон столкнулся с проблемой штатного расписания: желающих пострижения или испытания не осталось, да и вообще из старого состава в обители едва насчитывалось десять иноков и послушников. Прослышав о возвращении настоятеля, в монастырь потянулись беглецы, но Никон принял не всех, а только тех, которые прошли проверку на порядочность и монашескую искренность. К 1830 году Никон восстановил численность иноков, уделив особое внимание монахам, имеющим право вести литургию: количество иеромонахов он довел до пяти при двух иеродиаконах. Таким образом, в храмах восстановилась служба по полному ритуалу, что для монастыря и особенно паломников очень важно. Позднее Никон довел число иеромонахов до восьми человек, и тогда появилась возможность не только служить одновременно во всех храмах обители, но и посылать чернецов в приходские церкви Краснослободского уезда. В силу своей образованности, начитанности и серьезного отношения к жизни архимандрит Никон признавался верующими всего околотка и уездным начальником как авторитетный клирик и общественно значимая личность. При его участии формировалось Краснослободское духовное училище, поставлявшее кадры в в приходы нескольких уездов Пензенской губернии, а в самом монастыре он открыл курсы подготовки псаломщиков, причем на них принимались только дети из крестьянских семей; тем самым потомки землепашцев получили возможность перейти в другой социальный слой – духовенство. Хотя на курсах обучалось за раз не более пяти человек, подготовка младших причетников в монастырских условиях стоила многого. Из Спасо-Преображенского монастыря выходили не просто профессионально подготовленные люди, но и убежденные идеологи духовного окормления прихожан.

Никон почти ничего не строил, зато он создал образцовое братство, не нарушив, как и Геннадий, прежних устоев инока Герасима. Современники отмечали, что храмы убранством не блистали, а служба великолепием не поражала: иноки молились в церквах так, будто жили не в обширном (и далеко не бедном) монастыре, а в скромном, спрятанном от мира скиту. Быт тоже оставался очень простым, пища грубой, кельи по-отшельнически пустыми, послушания трудовыми, дисциплина железной. Время от времени архимандрит Никон объезжал монастыри епархии, надзирая за соблюдением уставных правил, каноничностью богослужения и правильностью оформления деловых бумаг. В середине 19 столетия он принадлежал к числу наиболее почитаемых и уважаемых духовных лиц Пензенской губернии, знавшей немало талантливых и образованных клириков, черных и белых.

В 1843 году император Николай Первый пожаловал архимандрита Никона орденом Анны третьей степени за полувековую деятельность на духовном и общественном поприще. Эта награда, кроме прочего, давала ее обладателю права дворянства. Настоятель от свежего социального статуса отказался, ибо для монаха положение на светской иерархической лестнице особого значения не имело: в среде черного духовенства действовали иные ценности, выстраивалась другая властная пирамида. Умер Никон в 1849 году. Его похоронили возле алтаря соборной церкви. Следующий настоятель, фигура архиинтересная, требующая особого исследования. Архимандрит Нифонт до 73 лет состоял в белом духовенстве, служил в нескольких приходах, в том числе в селе Оброчном Краснослободского уезда. Оставшись на старости лет одиноким, он принял предложение епископа Пензенского Амвросия (Морева) занять освободившееся место спасского игумена. Нифонт поступил в братство Спасо-Преображенского монастыря, имея уже сан протоиерея. В том же 1849 году он принял постриг с одновременным возведением сначала в игумена, а в 1852 году – в архимандрита.

Этот старец сохранял бодрость духа до самой смерти (а умер он в возрасте 98 лет); братией правил строго, «непоблажно», но мудро; сам вникал во все проблемы монастырской жизни, в том числе в хозяйственные. Находил время и для участия в трудах уездного земства, много занимался делами духовного училища, отдал должное науке (Нифонт первым изучил документы монастырского архива и написал историю обители; к сожалению, оригинал его рукописи не сохранился, а копии попали в архив Синода). При Нифонте развивалась благотворительность: он открыл в монастыре приют для сирот духовного звания. Число монахов и послушников простиралось до 90 человек, - такого ни до, ни после Нифонта не наблюдалось. Его время – это апофеоз обители, эпоха экономического ренессанса.

Земельные владения монастыря составили около полутора тысяч десятин пашни, леса, лугов и неудобья. Процветало огородничество и животноводство: ферма насчитывала до 130 голов крупного рогатого скота и до 120 овец. Нифонт неплохо освоил финансовое дело, знал толк в банковских операциях. Счета монастыря составляли около 16000 рублей, а к концу 19 века – уже 18000 рублей с годовыми процентами в 700 рублей. Животноводство давало чистый доход в 1200 рублей, - подобным не каждое солидное помещичье хозяйство могло похвастаться. Воспользовавшись отменой крепостного права, Нифонт вступил в тесные контакты с предприимчивыми крестьянами и сдал им в аренду почти все сенокосы, что принесло еще 1600 рублей дохода. 500 рублей монастырь выручал за продажу топливного леса, кроме того иноки реализовали через уездные ярмарки излишки овощей и фруктов. Словом, при Нифонте монастырь перестал считать гроши. Даже подворье в Краснослободске (дар коллежского асессора Григория Матвеевича Андреева и его жены Евфимии Епифановны) настоятель превратил в меблированные комнаты, что добавляло в монашескую казну более 600 рублей в год.

Деньги шли на строительство. Для разросшейся братии Нифонт поставил еще два жилых корпуса, на сей раз деревянных – на восточной и южной линиях периметра. Часть средств поглотила Никольская церковь, окончательно отделанная и освященная в середине столетия. Но основным потребителем денег оставался хозяйственный двор, состоявший уже из 20 построек и целого штата работников. В эти годы монастырь приобрел черты маленького городка, жившего очень тихо и очень деятельно. Архимандрит Нифонт умер в 1873 году, после него 11 лет правил игумен Христофор, выпускник Пензенской духовной семинарии, иеромонах и казначей Нижнее-Ломовского Казанского монастыря.

В 1854 году Христофор получил назначение в Пензу, в архиерейский дом, где прослужил следующие семь лет. Затем он прибыл в Спасо-Преображенский монастырь, к архимандриту Нифонту, правой рукой которого он пробыл до самой кончины настоятеля. Как казначей и серьезный экономист, Христофор стоял у истоков многих хозяйственных и финансовых инициатив настоятеля Нифонта. Став игуменом, Христофор полностью погрузился в домовые заботы; он довел экономическую сферу до такого уровня, что последующие настоятели, архимандриты Зосима и Григорий, могли не тревожиться за завтрашний день. Архимандрит Зосима до Краснослободска повидал немало городов и весей. Он принял монашество в 1870 году в Полтаве, а уже в 1872 году попросился в Иркутскую епархию, где пробыл недолго и вскоре перебрался дальше на север, в епархию Енисейскую, где служил поначалу экономом архиерейского подворья, а потом – миссионером. Последнее занятие так увлекло Зосиму, что он основал среди аборигенов-язычников Успенскую пустынь, в которой сам же игуменствовал. Однако по состоянию здоровья он был вынужден покинуть Сибирь и перебраться в отчие края, в Таврическую губернию, где по выбору братии возглавил Херсонский монастырь. В 1884 году Зосима, по беспокойству характера жаждавший перемен и новых впечатлений, покинул Херсон и переехал в Краснослободск, где занял вакантный пост настоятеля. Такого руководителя спасские чернецы еще не видывали, - человека, который прошел почти всю страну с запада на восток и с севера на юг. Вечный странник, архимандрит Зосима прожил в Краснослободске только четыре года; часто болея и тяготясь открывшимися немощами, он попросился на покой и уехал на Белое море, в Соловецкий монастырь, где и скончался.

С 1888 года настоятельство в монастыре принял архимандрит Григорий, написавший обширный очерк об обители и состоявший членом губернского статистического комитета – первой научной организации в нашем крае. Григорий вписал последние строки в экономическую историю монастыря: он построил много новых зданий, превратил монастырь в хорошо отлаженное сельскохозяйственное предприятие. При нем количество земель не прибавилось (как было, так и осталось 1447 десятин в девяти полях), но комплекс он расширил до десяти каменных и трех деревянных зданий в стенах обители, а вне стен – до 26 жилых и производственных построек. Капитали выросли почти до 20000 рублей, число монахов и послушников держалось на уровне 60-70 человек, зато население поселка выросло до 120 человек. При архимандрите Григорие в 1903 году епископ Пензенский Тихон освятил последнюю в истории обители церковь – кладбищенскую. Архимандрит Григорий сделал многое для того, чтобы скрасить горькие годы опального настоятеля Больше-Вьясской пустыни Киприана, отбывавшего в 1877-91 годах почетную ссылку в Спасо-Преображенском монастыре. Но что бы ни происходило вне ограды – внутри царила полная тишина, как будто штормовые ветры, сотрясавшие Россию, теряли свою силу в краснослободском сосновом бору. Паломники по-прежнему отзывались о монастыре как о месте незаметном, незнаемом, но сквозила в их оценках нотка удивления: вроде бы приснопамятный инок Герасим и не умирал никогда; дух его витал над храмами и кельями, невидимый надзор смирял в обителю гордыню гордых и страсти страстных. Ни тщеславие, ни барская спесь, ни чиновный гонор, ни ученая многомудрость, - ничто не уживалось среди монахов, с почтением встречавших всех жаждущих утешительного слова, но никому не позволявших нарушать раз и навсегда заведенный порядок вещей. Выдающийся археолог, крупный знаток церковной письменности, путешественник и писатель Петр Иванович Севастьянов, перевидевший на своем веку немало славнейших святынь, с глубоким смирением входил в Спасо-Преображенский монастырь, упокоивший немало его родственников. Приезжая в родительский дом, в Краснослободск, Севастьянов обязательно посещал обитель. Вот короткая выдержка из его дневника: «Сегодня сороковой день кончины брата. В 9 часов в Спасо-Преображенском монастыре. Пока шла обедня, ходили на могилы. Поплакали. Потом панихида, певчие пели умилительно. Сели за стол человек сорок. Составляли с отцом и свидетелями духовную. Молебен. Не мог без слез…». Севастьянов знал, что нужно искать в монастыре – духовное потрясение, и он его находил, ибо подчинял себя сопричастности к вечности.

Возможно, в этом и состоял феномен Краснослободского Спасо-Преображенского монастыря, - в его духовной стойкости, которая порой едва теплилась в немощных стариках, но никогда не угасала и вновь разгоралась на свежем ветру перемен. Люди к монастырю относились по-разному, часто несправедливо, иногда желали ему плохого, но никто и никогда не умалял значение духовного подвига старца Герасима (краснослободчане вообще считали его святым), гражданского служения строителя Геннадия, архимандритов Никона, Нифонта, Григория. Современники, привыкшие к пышности барокко и мещанской помпезности эклектики, плечами пожинали, когда сталкивались с напряженной и суровой динамикой монастырского ансамбля. Скучноватой казалась им такая архитектура, хотя на самом деле она была академичной, благородной и интеллигентной. Всем монастырь удивлял – непритязательностью жизни, видом своим, сокровенностью, звенящей тишиной, просторностью и наивностью. И непохожестью на привычную практику делания городского монашества. В Спасо-Преображенском монастыре крылась изюминка, а вот какая – не каждому было дано понять. Правы были те, кто усматривал главное ее достоинство в древности. Но в то же время они ошибались: в монастыре внутреннее напряжение гораздо важнее внешних проявлений бытия. А внутренне Спасская пустынь два с половиной века существовала как натянутая тетива. Стрела, слетевшая с этой тетивы, еще не упала: после долгих десятилетий надругательства над верой, нравственностью христиан, человеческой памятью, обитель в 20 веке обрела вновь настоящих своих хозяев – монахов. Значит, дело старцев Дионисия и Герасима не умерло и не пропало втуне: летит стрела, хотя люди, пустившие ее, давно почили в земле.

Гибель в одночасье

Просматривая «Записки» Мордовского НИИ социалистической культуры за 1941 год, наткнулся на обширную статью некоего Т.Купряшкина «Мордовия накануне первой русской революции 1905-1907 годов», а в ней на абзац, который привожу полностью: «По данным на 1904-1905 гг. в 14 монастырях, находившихся на территории Мордовии, насчитывалось свыше 3000 монахов и монашек. Кроме того, в Мордовии имелось около 700 церквей и мечетей, в которых, по данным Всероссийской переписи 1897 года, было 1707 церковнослужителей. Эта громадная армия паразитов, ловко расставив сети свои, жила и жирела за счет трудового народа, обманывала его и помогала царизму и эксплуататорским классам держать трудящихся в повиновении». Это писалась тогда, когда десятки тысяч дармоедов, всяческих секретарей, уполномоченных, инструкторов и прочей партийно-бюрократической мелочи расползались по всем закоулкам народной жизни; когда земля принимала неисчислимое количество жертв террора, когда по всем районам республики росли, как грибы после дождя, тюрьмы и лагеря, заполнявшиеся тем самым трудовым народом, о котором так заботливо пекся историк Купряшкин. К тому времени уже тысячи граждан Мордовии прошли через ужас Чуфаровского монастыря, превращенного в застенок – следственную тюрьму НКВД. Там, где когда-то лились к небу тихие молитвенные хоралы женщин-черниц, звучали выстрелы, обрывавшие жизнь самых умных, самых свободолюбивых, самых предприимчивых людей, не забывших о Боге и суде и суде совести. Идеологический пресс выдавил из ученого Купряшкина саму возможность адекватного понимания процессов, созидавших народную нравственность. Забыли образованные мужи, что храмы строились самим народом, что труд священнослужителей – не из легких, что попы стояли у истоков народного образования тогда, когда безграмотность считалась нормой жизни.

Люди не стали счастливее, разгромив храмы и монастыри и уничтожив черное и белое духовенство. Не пошли впрок богатства: потерявшая Веру страна за какие-то десятилетия подошла к краю бездны. Отнюдь не дармоеды служили в храмах и собирались в стенах братств, это была та сила, которая цементировала нацию, соединяла настоящее народа с его прошлым и тем самым предрекала его будущее. Что такого особенного сделал для людей Спасо-Преображенский монастырь? Оставим пока экономическую сторону (она почти понятна), обратим внимание на сторону иррациональную, плохо поддающуюся систематизации и учету. В каких единицах измерить самоотверженность и стремление к спасению души? В какие графы занести сопричастность к духовно-культурному опыту десятков поколений чернецов, отложившемуся в книгах и летописях? Монастырь монастырю рознь. Спасо-Преображенская обитель относилась к числу тех братств, которые давали надежду отчаявшимся уже одним своим существованием. Монастырь – не съезжий двор, не гостиница и не культурно-просветительское учреждение; монахи, как люди, ищущие спасения, вовсе не обязаны заниматься общественной деятельностью, - но они ей занимались, кто больше, кто меньше. В этом отношении каждый монастырь есть общественно значимая структура, но куда важнее другое, то неизбывное, неучитываемое, что Преподобный Серафим Саровский выразил формулой: «Спасись сам – и вокруг тебя спасутся тысячи». Монах – человек Книги, Слова, Размышления о Божественном величии. На монаха всегда смотрели как на учителя, даже если он предпочитал не тратить понапрасну слова, как Марк Молчальник, или чуждался общения, как Герасим Краснослободский, или сидел в затворе, как епископ Феофан Вышенский. Для мирянина, человека изначально грешного, монах – это та дверца, через которую можно заглянуть в мир иной, в ту область бытия, где привычные ценности теряли свое значение. И чем ни строже жил монах, чем ни полнее была его отрешенность от обыденной суеты – тем лучше, потому что иночество основывалось на избрании человеком особого пути Богопознания. Разумеется, монахи встречались всякие, и фрагменты иноческой истории Мордовии говорят о том, что подлинное общежительство достигалось не во всех монастырях и не всеми его насельниками. Краснослободскому Спасо-Преображенскому монастырю удалось найти золотую середину: он сумел развить свое хозяйство и сохранить каноны строгого общежительства. Преуспев в монашеском делании, он сконцентрировал в своих стенах такую силу духа, которая потрясала тонко чувствовавшие натуры.

Что касается сферы экономической, то она и созидалась обычным порядком, и погибла в одночасье. В начале 20 века Спасо-Преображенский монастырь имел 170 десятин пахотных угодий, из которых 60 обрабатывал сам, 110 сдавал в аренду крестьянам. Сенокосы составляли 660 десятин, на нужды собственной фермы оставалась четвертая часть, остальные покосы сдавали в аренду. По данным 1918 года, общее число земель за обителью исчислялось в 1358 десятин, в том числе 1223 в Краснослободском уезде. Куда подевалось еще 100 десятин – понять трудно (по земельному кадастру 1912 года числилось 1447 десятин, а какой-либо торговли наделами за обителью никогда не наблюдалось).

Потеря земель произошла в 1918 году, когда Спасо-Преображенский монастырь в числе других 15 обителей губернии был предназначен для организации «культурных комунн». В Краснослободске коммуны, тем паче «культурной», не получилось: к 1920 году стало ясно, что база для серьезного сельскохозяйственного предприятия отсутствует по самой что ни на есть пошлой причине – глотнувшее воздух безнаказанности население растащило инвентарь и порушило налаженное хозяйство. Да что монастырские угодья, в 1918 году по многим уездам вообще не остались не засеянными до 38 процентов плодородных земель.

К 1924 году монахов разогнали, и монастырь прекратил свое существование на долгие 70 лет. После закрытия монастыря в нём располагался Краснослободский совхоз-техникум.

Продолжение (жмем на ссылку)