Со времени устроения первой засечной черты Среднее и Нижнее Примокшанье контролировалось сначала Темниковом и Кадомом, затем еще двумя крепостями, поставленными выше по течению реки – Краснослободском (Красной Слободы) и Троицком. Примечательно, что оба острога закладывались за пределами стационарно охраняемой зоны – в Поле, которое оберегалось летучими сакмагонными разъездами из Алтаря, Щацка и Темникова. Большие передвижения служилых людей и крестьянских масс в последние десятилетия 16 века и особенно после Смуты привели к тому, что территория за чертой оказалась достаточно плотно заселенной православным людом и чересполосно распределенной между служилым сословием – стрельцами, пушкарями, казаками, приказными служками. Разумеется, колонизационные интересы прежде всего распространялись на побережье главной водной и транспортной артерии – Мокши. Среди крупнейших новых земледельцев Примокшанья особое место занимали боярские роды, в том числе семейство Романовых, из коих Русь избрала себе царя Михаила Федоровича. У Романовых в Примокшанье и по Цне собралось много имений, но если самое крупное из них, Конобеево с округой, выделялось в автономную волость в составе Щацкого уезда, то Красная Слобода и Троицк, не менее значительные дворцовые вотчины, достаточно быстро влились в общую административную структуру. Первые Романовы еще как-то надзирали за личной собственностью, а Петр Великий фактически включил домашние владения в казну. Краснослободск с селами сначала составил отдельную десятину Темниковского уезда, позже острог превратился в уездную столицу, поделив обширнейшее пространство с Темниковом и Троицком. Село-крепость Троицк, со второй половины 17 века город, перенял инициативу у Краснослободска и тоже образовал хоть и маленький, но вполне самостоятельный уезд. Более того, в 1743 году указом главного комиссариата Краснослободск и Наровчат были переданы Троицкому уезду, но ненадолго. В дальнейшем судьба распорядилась так, что Троицк попал за штат и вернулся к статусу села, а Краснослободск, одержавший в административный борьбе верх, присоединил к себе весь Троицкий уезд и еще прихватил солидные куски Саранского, Алатырского и Щацкого уделов. Хотя административно-политическая история не входит в тематику данной книги, без краткого экскурса в прошлое Среднего Примокшанья обойтись трудно, поэтому я попробую в самом сжатом виде изложить те обстоятельства, которые сопровождали складывание православной традиции региона.

О Краснослободске написано одновременно и много, и мало, причем в 19 веке ученые, кажется, интересовались прошлым города и уезда больше, чем сейчас. Первую историю Краснослободска написал священник Иоанн Беляев, опубликовавший в 1867-68 годах крупные очерки о городе и его окрестностях времен последних царей и первых императоров. Одновременно напечатал свои заметки о городе известный краевед Н.В.Прозин, - летописание Примокшанья, заложенное несколькими одиночками, с тех пор успешно развивается. В периодических изданиях и сборниках прошлого и нашего века можно обнаружить целую россыпь публикаций, так или иначе касающихся краснослободских достопримечательностей; среди прочих материалов можно выделить «Историю города Краснослободска» В.М.Терехина (1895 г.), книгу И.М.Корсакова «Краснослободск», труды И.Д.Воронина, много занимавшегося изучением памятных событий ушедших времен. Но церковную историю краеведы затрагивали редко, особенно в 20 столетии, когда религиозные темы вошли в разряд недиссертабельных и нежелательных.

Годом основания Краснослободска признан 1627-й, когда название села-острога впервые попало в казенные реестры. Однако краеведы резонно оспаривали эту дату, считая, что город был заложен гораздо раньше, при ближайших наследных Иоанна Грозного. Подобная теория мотивировалась уже сложившаяся крепость; кроме того, села вокруг города появились на рубеже 16-17 столетий, а их местоположение намного уступало острожному. Предположить, что переселенцы проигнорировали самую удобную для обороны и жительства географическую точку – значит обвинить предков в неумении ориентироваться в ландшафте, что совершенно неправильно: села и деревни всегда ставились в наилучших местах из всех возможных. А наилучшее уже было занято, поэтому пригороды расположились по кольцу вокруг тверди, способной укрыть людей в минуты опасности. Версия красивая, да только солидного и бесспорного документального подтверждения имеет мало. Но собранные косвенные данные говорят о том, что в конце 16 века Краснослободск уже стоял, хотя особого веса в общественной и административной жизни края почти не имел.

После воцарения Михаила Федоровича бояре Романовы активно приумножали семейные владения, в том числе и на землях, которые юридически считались как бы ничейными. В результате царская семья закрепила за собой районы в Поле по обе стороны Мокши, а в качестве узлового пункта определила слободу, названную Красной (то есть красивой) по признакам совершенно очевидным: с высокого берега реки открывался изумительный вид на пойменные дали, окаймленные холмами и вековыми дубравами. Слобожане занимались рыболовством, заготавливали сено для дворцовых конюшен, землепашествовали по возможности, потому что земледелие в возникшем поселении развивалось как побочное занятие. Изначальное население города отличалось невероятной этнической и конфессиональной пестротой: здесь нашлось место для казацкой вольницы, польско-литовского полона, аманатов Кавказа, насильно перевезенных в Понизовье, мордвы, татар, но большую часть первопоселенцев составляли русские крестьяне, вывезенные из центральных и северных уездов Московии. Лоскутная демографическая ситуация служит дополнительным доказательством того, что Краснослободск вырос как продукт Смуты: ученые уже давно выявили тенденцию тогдашнего правительства выталкивать на осваиваемые земли ненадежный элемент, к которому принадлежали все участники «диких» ватаг, терзавших Русь на протяжении полутора десятилетий. После 1613 года Москва практиковала рассредоточение казачьих групп, а также толп плененных бунтовщиков и замиренных военных противников по окраинам, очень нуждавшимся в переселенцах, готовых в минуту опасности поменять рало на меч. Признаки подобной политики можно обнаружить как в Краснослободске, так и в Троицке, - хотя бы в местной топонимике. Литва, Чечень, Кавказ, - все эти названия улиц и концов произошли от этнических родоначальников, добровольно или невольно оказавшихся далеко от родных пенат.

За первые три десятилетия своего существования население в Красной Слободе выровнялось: второе поколение, тем более третье слилось в монолитную массу, основным идентификационным признаком которой стала причастность к православной культуре. А нивелированный по религиозному признаку народ определил на столетия вперед направление социального, экономического и культурного развития города. Это положение сохранилось до сегодняшнего дня: инородческое и иноконфессиональное влияние на русско-православный Краснослободск оказалось минимальным, а огромный урон, нанесенный народному мировоззрению политической догматикой 20 века, постепенно преодолевается с тенденцией к возрождению национально-культурных достижений предков, с 17 века культивировавших наравне с прочими сторонами житья-бытья обширное храмовое и монашеское делание.

На протяжении двух веков этноконфессиональный расклад в городе выглядел примерно таким, каким его застали статистики конца прошлого столетия. Вот данные 1895 года: Краснослободск насчитывал 8549 жителей, в том числе крестьян 4432 души, мещан – 2560, дворян – 258, купцов – 230, иностранцев – 16 человек. Из общего количества жителей 8347 человек исповедовали православие, 22 христианина считали себя раскольниками, а остальные конфессии (католицизм, протестантизм, ислам, иудаизм, сектантство) исчислялось единицами, которые на общую идеолого-религиозную атмосферу города не влияли. Что касается материальных памятников идеологии, то самые ранние сводные данные можно обнаружить в реестрах Синода за 1740 год: тогда в Краснослободске чиновники зафиксировали два собора, одну приходскую и четыре монастырских церкви со штатом в 27 священнослужителей, а в присуде – 31 приходской храм и одну часовню. Для сравнения: по сведениям 1895 года, в Краснослободском уезде числилось 73 приходских церкви, да в последующее десятилетие прибавилось еще несколько новых храмов. С учетом роста территории уезда можно константировать, что к середине 18 века конфессиональное положение края сложилось окончательно и что далее оно менялось достаточно медленно. Картина возникновения приходов и строительства в них храмов в 17 и последующих веках вполне восстановима, но для нас сейчас интереснее взглянуть на вторую составляющую часть церковной истории, по-своему интересную и драматическую – монастырскую. Краснослободск повторил судьбу других уездных столиц: он то приобретал, то терял монастыри, но ни разу и ни одна обитель не появлялась в нем по инициативе правительства, зато всегда у истоков зарождения иноческих братств и общин можно обнаружить свободную волю горожан, движимых христианской совестью и стихийным боголюбием. Наши предки, придававшие исключительно важное значение старчеству и иночеству, оставили после себя крупные памятники культуры, знать которые мы просто обязаны.

Мечта горожан об иночестве

К моменту, когда слобожане вполне созрели для обзаведения собственным монастырем, поблизости от города уже имелась обитель – ниже по течению Мокши, в Пурдошках. Понятие близко-далеко тогда имело несколько другое наполнение: Пурдошки отстояли от Краснослободска в одном не пути, поэтому домашним монастырем тамошнее братство для новой крепости никак не являлось и своим его христиане города не признавали, - тем более, что Пурдошки составляли вотчину Звенигородского Савво-Сторожевского монастыря. Гордые и достаточно зажиточные краснослободцы хотели иметь собственное иночество, и к середине 1650-х годов почва для подобной инициативы была уже удобрена: уходило в прошлое первые поколения горожан, а возможность принять перед смертью «ангельский чин» старики не имели.

Именно это обстоятельство послужило главной мотивировкой челобитья, поданного патриарху Никону на предмет учреждения в окрестностях города монашеского общежития. На этом стоит остановиться подробнее. Причин официального признания обители могло быть две: или братство уже существовало фактически (тогда оставалось его только узаконить), или оно желалось населением, и тогда следовало одобрить благую мысль и позволить людям братство основать. В случае с Краснослободском имело место отнюдь не регистрация состоявшегося монастыря, хотя предпосылки к возникновению иноческого скита уже имелись. Отсюда и разнобой в датах: большинство исследователей остановились на 1655 годе, некоторые отнесли начало Спасовой пустини к 1652 году. Существуют и другие разночтения. Известный исследователь истории русского монашества И.К.Смолич в одном месте писал, что Спасо-Преображенский монастырь был основан в 1655 году, а в сводной таблице указал, что в 17 веке в Краснослободске монастыри не возникали, зато обозначил за Красной слободой монастырь 1595 года, под которым, вероятнее всего, имелся ввиду Пурдышевский, который на самом деле появился на несколько лет раньше указанного срока. Предпочтительнее считать датой основания монастыря под Краснослободском именно 1655 год, когда патриарх Никон подписал жалованную грамоту.

К активному устроению обители слобожан подтолкнуло и то, что вблизи города в начале 1650-х годов обосновался черный поп Дионисий, типичный монах-отшельник, покинувший свой монастырь и переселившийся в глухомань, на Мокшу, где христианское население в ту пору большинства не составляло.

Иноки-пилигримы встречались редко, но они как правило не оседали на одном месте: если в округе становилось чересчур шумно, они снимались и забивались куда подальше. А Дионисий остался, хотя соседство беспокойного города мешало ему сосредоточиться на спасении души. Вот если бы в Краснослободске имелись другие монахи, тогда богомольцы перестали бы его тревожить: им вполне хватило бы общения с прочими чернецами, не жаждавшими анахоретства. Однако для острога именно Дионисий оказался той зацепкой, которая позволила населению надеяться на увеличение иночества. Очевидно, общество уговорило чернеца заняться собиранием жаждавших пострижения.

В челобитной на имя патриарха, вкратце процитированной в жалованной грамоте, между прочим говорилось: «Били нам челом Темниковского уезда государевы дворцовые Красные Слободы Андрюшка Агапитов с товарищи и всяких чинов люди, а в челобитной их сказано: в Краснослободском де кругу, вверх по реке Мокше, в большом лесу, на берегу реки Мокши, есть де у них пустынка, а в ней живет черный старец Дионисий, а у них де в Красной Слободе и в Краснослободском присуде, по всей волости, монастырей близко кругу нет, а некоторые де у них люди по обещанию своему желают, душевного ради спасения и изнемогаючи к смерти, постричься, - негде, помирают без пострижения. И ныне де они обещались в той пустынке воздвигнуть вновь церковь во имя Преображения Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, да в приделах Пресвятые Богородицы Казанския да Усекновения честные главы Иоанна Предтечи».

Итак, летом 1655 года в Москву к патриарху отправилась депутация, возглавленная простым дворцовым крестьянином Андрюшкой Агапитовым. Челобитчики, как явствовала грамота, представляли все сословия города, то есть они привезли в столицу прошение, принятое миром. Главные пункты челобитной касались двух моментов общественной жизни: во-первых, жалкого положения горожан, лишенных возможности пострижения (монашеский сан, принятый перед смертью, «списывал» множество прегрешений, допущенных ранее), во-вторых – наличие пустынника, опытного монаха, способного организовать уставное иноческое общежитие. Иными словами, слобожане давали гарантию материального содержания монастыря за счет вкладов многочисленных кандидатов на пострижение и за счет вольного благотворительства, а также отвечали за то, что замышлявшаяся обитель будет формироваться на кафолической основе умудренным в Вере человеком. Большего и не требовалось. Патриарх тем более охотно подписал грамоту (это произошло в день Преображения Господня 6 августа 1655 года), что новый монастырь появился в краю язычников, а Никон, как известно, заслужил славу ревностного миссионера и сторонника немедленного крещения мордвы. Следует еще раз подчеркнуть такую черту русского менталитета, как жажду духовной подготовки к переходу в лучший из миров. Ныне подобное чувство мало в ком вызывает адекватную оценку, но в старину люди, особенно на склоне лет, много думали об ответственности перед совестью и Богом. Принятие «ангельского чина» и горожанами, и патриархом воспринималось как условие архиважное и естественное для христианина. В этом отношении причину, побудившую жителей Красной Слободы озаботиться приобретением монашества, никак нельзя считать натяжкой или проформой: люди писали то, что думали, в надежде, что их поймут совершенно правильно. Устоявшиеся формулировки челобитной – всего лишь требования стиля, не более; за казенными словами крылось неподдельное коллективное чувство сопричастности к многовековой русской традиции, продолжение которой требовало от православного человека не только духовной работы, но и материальных издержек. Город готов их был нести, лишь бы получить узаконенную возможность молитвенного предстательства чернецов.

Еще один аспект дела интересен: Красная Слобода просила утвердить не городской, как это случилось позже в Саранске, а пустынный монастырь: вероятно, Дионисий наотрез отказался переезжать в острог; дав согласие возглавить общину, он не желал покидать тихую опушку векового соснового бора в пяти верстах от города. Слобожане и на это пошли, ибо два часа пешего пути к обители – это не день езды в Пурдошки или не два-три дня дороги в Кадом и Арзамас.

Путаница с датами произошла еще и по той причине, что в монастырском архиве в 19 веке исследователи обнаружили дарственную грамоту, помеченную 7160 годом, что соответствовало 1652 году от Рождества Христова. В грамоте шла речь о передаче земли от Путилки Дмитриева Баженова Спасовой пустыни. Буквально запись гласила, что «Темниковского уезда Краснослободского присуда села Дмитриева Усада крестьянин Путилко Дмитриев по обещанию дал вкладу в Краснослободскую новую пустынь Всемилостивого Спаса на прокормление строителю с братиею старинную отца своего вотчину бортный урожай, свой жребий, для того, чтобы в той новой пустынке ему Путилке постричься…». Отсюда вывод: в 1652 году пустынь уже существовала и в ней подвизалась братия со строителем во главе. Но грамота, как определили публикаторы, оказалась поздней копией. Переписчики вставили в дарственную наименование монастыря, чтобы было понятно, кому именно пожертвовал землю крестьянин-благотворитель. В благословенной грамоте патриарха Никона совершенно определенно предписывалось «на тое церковь и на приделы лес ронить, в том лесу (то есть сосновом бору, где обитал чернец Дионисий. –С.Б.), в Краснослободском кругу, на берегу реки Мокша, воздвигнуть вновь церковь во имя Преображения Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа…» Воздвигнуть вновь вовсе не означало построить второй храм вместо существовавшего ранее, эту формулу применяли тогда, когда решалось дело о строительстве церкви на пустом месте. В год, когда Путилко отказал свою землю старцу Дионисию, никакой Спасской церкви еще не существовало и самого названия Спасской пустыни быть не могло. Название монастырю давалось по храму, а храм появился позже.

Получив разрешение, краснослободцы взялись за топоры. Деревянные храмы в 17 столетии ставились незатейливо, но быстро: Спасскую церковь мастера срубили осенью, а 4 февраля следующего 1656 года уже состоялось освящение придельных престолов – Предтеченского и Казанского. Вот тогда и появилось наименование монастыря – Спасов, или точнее Спасо-Преображенский. Любопытна личность главного благотворителя: везде и всегда монахи пользовались прежде всего поддержкой дворян и купцов, которым было что жертвовать, а в Краснослободске монастырь появился на земле крестьянина, человека благочестивого, энергичного и очень богатого. В некотором роде это явление уникальное для той поры: недвижимому имуществу простого мужика могли позавидовать иные помещики. Семья крестьянки Боженки жительствовала в селе Усад, затем один из сыновей главы рода, Дмитрий, отделился от отцовского гнезда и основал собственный хуторок, который вырос в село и получил название Дмитриев Усад. Сын Дмитрия, Путилко Баженов, детей не имел, поэтому он и решил постепенно передать свои владения монастырю и тем заслужить спасение души. Путилке принадлежали оширные бортные ухожаи на Мокше, близ села Плужного, в пойме реки Приймы, а также озеро Тимошкино, выморочное имение после некоего служилого татарина Познярки Асанова, земли по речке Рябке Снекур-озеро, вотчины на реках Парце и Черной в Привадье… Старец Дионисий, сам того не ведая, тоже поселился в той части леса, на которые имел права усадский землевладелец. Баженов, дабы никто старца не тревожил, решил проблему быстро и радикально: передал отшельнику свой лес в вечное владение. Если судить по дальнейшим дарениям Путилки, он все-таки постригся в монахи, но относительно поздно, когда достиг глубокой старости. Его дарственные акты помечены 1682 и 1686 годами, и в этих бумагах Баженов все еще назывался крестьянином.

Таким образом, в Краснослободске имело место частное богоугодничество простого мужика, коллективная воля города, взявшего на свой кошт рождавшийся монастырь, стихийное монашество и благосклонность архипастыря. Дворцовый крестьянин Андрюшка Агапитов, судя по всему, тоже принадлежал к прослойке богатых переселенцев, - иначе он никак не мог оказаться главой разносословного посольства. Первосвятитель Никон вовсе не ограничивался только утверждением монастыря: по некоторым приметам, он пожертвовал пустыни иконы и книги, которые отправил в провинцию с челобитчиками. Некоторые из этих книг «московской печати Никонова кира владения» хранились в обители даже двести лет спустя: ученые и писатели второй половины прошлого столетия видели и листали их в монастырской библиотеке. Когда старец Дионисий жил в одиночестве, он вполне обходился рукописным служебником; когда появились другие иеромонахи, понадобились печатные книги, причем, самые разные.

Несмотря на оптимистическое начало, первые полтора столетия своего существования Спасская пустынь развивалась крайне медленно и выглядела скорее как скит, чем полноценный монастырь. Наращивание экономического потенциала происходило, но тоже неравномерно и в незначительных размерах. Кроме дарений Путилки Баженова, в 1681 году пустынь получила «на прокорм» еще один участок земли от царя Феодора Алексеевича и патриарха Иоакима. Это произошло отнюдь не потому, что московские светские и духовные власти озаботились судьбой затерянного в мордовских лесах светоча веры, - наоборот, о Спасской пустыни в силу ее маломощности и малолюдности в столице забыли напрочь. Помогло прискорбное событие. Неподалеку от монастыря в 1677 году прекратил свое существование православный приход Михайло-Архангельской церкви села Шенина (Алеева) по причинам сугубо тривиальным: все христиане переселились в другие места, а их место заняли частью язычники-мордва, частью татары. Церковный причт остался без дела, и получилось так, что храм стоял запертым, а принадлежавшая ему земля «осталась впусте». По закону выморочное церковное достояние поступало во владение архиерея, а так как наши края входили в Патриаршую область, то участок оказался записанным за главой русской церкви. Кир Иоаким в конце-концов передал дачу под Шенином именно Спасской пустыни с условием, что монахи ежегодно будут за нее вносить плату в патриаршую казну 1 рубль и 28 алтын и 2 рубля в казну государя. Впервые документы на эту дачу составлялись в 1677 году, когда по указу патриарха и «по помете на выписке дьяков Ивана Калитина и Перфилья Семеникова, по челобитью Красные Слободы Спасские пустыни, что построена на реке Мокше, строителя старца Арсения с братию, сей церкви (Михайло-Архангельской. – С.Б.) пустая земля, по писцовым книгам Льва Ермолова, пашни 15 чети, сена 200 копен велено отдать на оброк на нынешний 185 (1677 год) и впредь до перекупщика и покамест поп с прихожаны у той церкви будут, строителю Спасские пустыни Арсению с братиею, а оброку с пошлинами велено на нем имать по 2 рубля в год. Однако права пустыни на землю оказались непрочными, поэтому четыре года спустя монахи добились соответствующего подтверждения своего владения землей от царя Феодора Алексеевича. Возникли обычные арендные отношения, сошедшие с годами на нет: платить монахи перестали. А землю не вернули. Во время генерального межевания 1770-80-х годов землемеры, не вдаваясь в тонкости юридического оформления владельческих прав монастыря, перемерили и окончательно записали шенинскую дачу за обителью.

Мне представляется, что исследователи прежних времен были правы, когда приписывали передачу монастырю дачи под Шенином особой настойчивости настоятеля Арсения и чернецов, которые не поленились «ради пашенного прибытка» пуститься в дальнее и опасное путешествие в Москву. Жизнь заставила: перспективы затухания пустыни оказались вполне реальными, лес и бортный урожай уже не могли прокормить братию, а отношения с краснослободцами, столько сил положившими на основание обители, дали трещину. Город подумывал о том, чтобы устроить еще один монастырь в черте посадов, а спасские чернецы, судя по характеру настоятелей и некоторых членов общины, менее всего стремились свои силы тратить на исполнение сиюминутных треб слобожан. Начиная с Дионисия, пустынь развивалась как строгое общежительное учреждение, далекое от повседневной мирской суеты. С другой стороны, монастырь, как часть Патриаршей области, рассчитывал на поддержку иерархов, поэтому строитель Арсений и ухватился за перспективу заполучить выморочное имение. Какой ценой далось это посланцам монастыря – можно только догадываться. Пробиться в Кремль у ходоков из глухомани шансов почти не было, большинство просителей месяцами не могли продвинуться дальше приказных писарей. Бумага, пущенная обычным путем, могла гулять по столам сколько угодно долго. Оставался еще один шанс: поймать момент торжественного выхода патриарха на народ – и тогда, работая локтями, попытаться подать челобитную перед лицом владыки. К тому же стремились толпы челобитчиков, давка возникла неимоверная. Но уж если окружение патриарха принимало бумагу в такой ситуации – то дело решалось молниеносно, ибо за промедление в разборе документа, о котором знал лично глава церкви, даже бояре-столпоначальники могли словить батоги.

Как бы то ни было, шенинский надел достался монастырю. В 17-18 веках на полученных от царя землях постепенно вырос хутор, который имел прямое сообщение с обителью по проложенной дороге и мосту, перекинутому через Мокшу прямо напротив ворот. Кроме бумаг на пашню с лугом, чернецы-ходоки привезли из Москвы дополнительные царские дары – колокол и еще одну дарственную грамоту на 30 четвертей пашни и покосы « на свечи, ладан, елей, муку для просфор и вино для священнослужения», - иначе говоря, доходы от пожалованного участка предназначались для материального обеспечения ритуальной стороны монашеской жизни. К этому времени автор челобития строитель Арсений умер, на его место заступил иеромонах Кондрат, но и он вскоре скончался, не успев включить новые земли в хозяйственный оборот. Владельческие хлопоты достались в удел следующему настоятелю иеромонаху Феодосию, сумевшему поначалу закрепить за монастырем прежние пожалования, на которые зарились краснослободские архаровцы и крестьяне соседних селений. Позднее Феодосий провел через приказные и судебные палаты бумаги на последние дарения Путилки Баженова (в 1682 и 1686 годах). Вероятно, итоговый взнос крестьянина-богача не был вовремя оформлен юридически, потому что монахам пришлось обращаться за помощью к царям Иоанну и Петру Алексеевичам, по указу которых краснослободский воевода Савва Украинцев перемерил дачи и составил на них выверенные и недвусмысленные с точки зрения процедуры документы. Значит, Баженов умер до 1686 года. Дату смерти донатора можно уточнить еще по одному факту: в 1684 году крестьяне села Тенишево Ивашка Ступин с товарищи заявили свои права на участок, переданный Путилкой монахам. Если бы хозяин был жив, мужики вряд ли посягнули на его земельный взнос; так как за монахов некому стало вступиться, тенишевские землепашцы учинили настоящую войну за сенокосные угодья монастыря, тем паче, что соответствующие бюрократические процедуры на обмер «сенокосных полян» завершены не были и документально не оформлены.

Вот удобный случай, чтобы проследить обычаи закрепления земли за владельцами. Некогда, в 16 столетии, сенными покосами в бору по-над Мокшей владел, как предполагали старые краеведы, служилый татарин Тениш, имя которого закрепилось за самой большой сенной поляной. Потом неподалеку от поляны выросла татарская деревенька Тенишево; после основания Краснослободска татары ушли за реку и основали село Тенишевские Гумны, или попросту Тенишево, а на их прежних гумнах поселились русские крестьяне, основавшие деревню Русское Тенишево. Логика русских поселенцев отличалась простотой и прямолинейностью: раз они являлись преемниками тенишевских-татар, то следовательно – и всех их угодий, а то, что часть своих вотчин некоторые прежние владельцы продали Баженову, а тот, в свою очередь, отдал наделы монастырю – никого особенно не тревожило. Русское Тенишево, как видно из действий крестьян, жило не бедно, так как краснослободские чины сразу же встали на их сторону и без обиняков передали им спорные покосы. Когда в старину происходил суд скорый и неправый, это всегда означало одно и то же – жирную мзду, которую одна из сторон клала на чашу весов. За мелкую взятку бюрократы той поры серьезные проблемы не «чернили», - в лучшем случае они могли заволокитить дело. А тенишевцы нашли в Краснослободске полное понимание и всемерную поддержку канцелярских служек, адекватно отреагирующих на «уважительный» подход жалобщиков.

Монастырь попал в самую настоящую бюрократическую осаду, но в это время во главе братии встал человек, авторитет которого не могли проигнорировать даже московские чернильные души – знаменитый пустынножитель и подвижник старец Герасим, вернувшийся в родную обитель после многолетних скитаний по дебрям Примокшанья. Вряд ли старцу желалось на склоне лет заниматься управленческими проблемами и сутяжничеством, но вопрос для монастыря действительно стоял остро: или монахи выиграют тяжбу с Тенишевым, или монастырь угаснет, потому что первый натиск на собственность чернецов повлек бы массовое расхищение земельных богатств, как это случилось с Клинской пустынью в Саранском уезде. И старец Герасим согласился занять пост строителя. Не вдаваясь в пустопорожние споры с местной плутократией, он составил на имя царей Иоанна и Петра Алексеевичей и правительницы Софьи Алексеевны челобитную, в которой пожаловался, что «вотчины сенокосные полянки мало не все в Краснослободской приказной избе отданы на оброк, без сыску против ложного челобитья села Тенишева крестьянину Ивану Ступину с товарищи».

Буквоедский промах уездные писари все-таки допустили: сыск они действительно не провели, хотя по правилам любые земельные тяжбы обязательно включали в себя « повальный обыск», то есть массовый опрос свидетелей, дававших показания с крестным целованием. Если сыск не проводился, значит чиновники приняли решение облыжно, не вдаваясь в подробности и не интересуясь истинным положением вещей. Получили в лапу – и любую кривду выдали за правду. Крестьянам достался завидный кус; это видно из наложенного на них оброка: за поляны они должны были платить казне 10 алтын в год, то есть 15 копен сена обходилось им в одну копейку. Всего же на отнятых у монастыря угодьях в сезон снималось 450 копен сена. Было из-за чего начальство умасливать!

В 1686 году цари своей грамотой предписали вернуть сенокосы монастырю. Но на этом тяжба не кончилась: тенишевские мужики снарядили в Москву посольство во главе с крестьянином Ивашкой Хряком. Ходоки понесли встречную челобитную, в которой землепашцы обвинили спасских чернецов в неправом владении полянами, а заодно оспорили и дарственную грамоту царя Феодора Алексеевича на пахотную землю вблизи Шенина. Причем тенишевцы наивно слукавили, заявив в челобитной, что «строитель с братией владеет крестьянскою тягловою пашнею на 60 четей неведомо по какому случаю, и от того насильного владения они, крестьяне, разорились на конец». Напрасно крестьяне прикинулись несведущими в наличии грамоты царя Феодора Алексеевича, - Москва такие фокусы не любила. Что же касается «разорения на конец», то этой формулой регистрировалось не подлинное положение селян, а их желанием разжалобить высокое столичное начальство. Монахи в своих прошениях тоже не скупились на выбивание слезы – этого требовал стиль деловой переписки той эпохи. Мелкие хитрости были в большом ходу, особенно в жалобах, однако такие правила игры никто за чистую монету не принимал. Москва отреагировала на состояние челобитных стандартно: назначила расследование и поручила провести его краснослободскому воеводе Савве Украинцеву. В итоге землю перемерили еще раз, бумаги подвергли тщательному изучению (разве что на зуб не пробовали), но на сей раз уездная управа не посмела закрыть глаза на законность притязаний иноков. Строитель Герасим процесс выиграл. Встречающееся в современной литературе утверждение, что самодержавие всегда стояло на стороне конфликтовавших с мирянами монахов и притесняло тягловое сословие, не всегда верно: в случае с тенишевскими крестьянами речь шла о пресечении самовольного захвата земель. Аналогическими происшествиями наполнены сотни документов 17-18 столетий, но ни разу дела о захвате угодий не решались быстро даже в случаях, когда крестьянам противостояли сильные мира всего. Считать монахов волками, а пахарей жертвенными овечками резона нет: каждая сторона напрягала все силы, чтобы отстоять свои интересы. Спор из-за наследия мурзы Тениша миром разрешился – и это уже хорошо, потому что дело вполне могло дойти до красного петуха и избиения чернецов.

По поводу оспоренных земель возникла еще одна тяжба, но уже 80 лет спустя. В 1760 году на Тенишевскую поляну позарились уже крестьяне трех сел – Плужного, Гумен и Ишеева, вспомнившие, что некоторые их предки, выходцы из Русского Тенишева, когда-то претендовали на монастырские покосы. Тяжба длилась недолго, но в 1765 году, после ликвидации части монастырского землевладения, проигранное дело о покосах возобновилось крестьянами еще раз. Оно тянулось вплоть до царствования Александра Первого, когда притязания трех сел были отвергнуты окончательно.

Показательно и то, как изменилось отношение уездных властей и жителей к ими же самими учрежденной пустыни. Причина заключалась в том, что старец Дионисий и его последователи создали такое братство, каждый член которого мыслился как отшельник и аскет. Отсюда отстраненность монастыря от общественных катаклизмов и нежелание участвовать в мирских склоках, коими изобиловал укреплявшийся на земле городок. Получилось, Краснослободск и монастырь жили сами по себе, что прихожан мало устраивало.

Единственный случай единодушия и единомыслия горожан и монахов в 17 веке – это события 1670 года, когда город и пустынь решительно отмежевались от Разинщины и сели в осаду от атаманских отрядов. Краснослободск в свои стены восставших не пустил, монастырь тоже отказался помогать атаманам-молодцам, а грабить в нем, по его бедности, было нечего. Когда к городу подошел воевода князь Ю.А.Долгоруков, депутацию слобожан при встрече беспощадного воителя возглавили спасские чернецы.

Вот что сообщил Долгоруков царю Алексею Михайловичу: «Декабря ж, государь, в 9 день пришли мы, холопи твои, х Красной Слободе, и у слободы встретили нас, холопей твоих, Красной Слободы Спасской пустыни и приходских церквей священницы и диаконы и краснослободцы всяких чинов люди и Краснослободского присуду розных сел и деревень крестьяне многие люди со святыми иконами и со кресты и били челом тебе, великому государю царю и великому князю Алексею Михайловичу… а нам, холопем твоим, говорили со слезами, что ты великий государь, пожаловал, велел их от врагов и богоотступников и от изменников и воров и бунтовщиков оборонить и в разорение и в наругательство их не выдавать. И по твоему великого государя указу мы, холопи твои, тех краснослободцев твоею великого государя милостью обнадежили и велели их привести русских людей к вере, а мордву к шерти, что им служить тебе, великому государю, а к воровству ни х какому не приставать». Значит, в тяжелейшие месяцы бунта монастырь не подвергся опустошению, хотя тогда грабили всех и вся. Разумеется, атаманы монахов потрепали, но не разогнали и монастырь не разорили, потому что находился он в глухом углу, за бором, и кроме того брать там было нечего. Порядки, заведенные Дионисием и особенно иноком Герасимом, предполагали суровость во всем, включая быт. Вплоть до секуляризации Екатерининской эпохи монастырь не стремился к репрезентативности. Судя по челобитным, из десятилетия в десятилетие монахи думали только о прожиточном минимуме. Позволю себе крупную цитату, красноречие которой поддается непредвзятому анализу. В 1702 году игумен Филарет отправил к царю Петру Алексеевичу слезную грамоту, в которой писал: «Церковь Божия строение старинное, а около, государь, монастыря городьба и святые ворота и всякое монастырское строение гораздо ветхо и погнило; а мы, богомольцы твои в монастыре, все людишки старые, и странные, и слепые, живем в пустыни меж лесу, а от городов и уездных людей верстах в шти, и кормиться ходя по миру нам, богомольцам твоим, невмочь; а одною пашнею прокормиться нам… и в церковь Божию свеч, и ладану, и вина церковного промыслить и церковь Божию, и около монастыря городьбу и всякое ветхое монастырское строение вновь сделать и перечинить, за монастырскою нашей скудостию, без твоего, великого государя, денежного жалованья стало нечем… Вели, государь, на церковное и на всякое монастырское строение, и в церковь Божию на свечи, и ладан, и на вино церковное, и нам богомольцам твоим, на прокормление, и на свитки, и на рясы то сие… денежное жалованье и за хлеб с деньгами по окладу на прошлые 207 (1698) год и на треть 208 (1699) и на 1700 и на 1701 и на нынешний 1702 годы за прописной хлеб за четырнадцать четей ржи и овса тож с 190 (1682) и по 1703 год нам, богомольцам твоим, выдать и впредь давать погодно по прежнему твоему, великого государя, указу из Краснослободских таможенного и кружечного двора сборных денег, и о том из ратуши в Красную Слободу к бурмистрам послать твой, великого государя, указ, чтобы церкви Божией без твоего государственного жалованья и всякому монастырскому строению до конца не разориться и нам, богомольцам твоим, живучи в пустыни, старым, и странным, и слепым голодною и студеною смертию не помереть».

Допуская, что насчет «голодной и студеной смерти» игумен палку перегнул, бедственное положение пустыни можно принять за факт непреложный. Речь в челобитной шла о том, что власти Краснослободска не посчитали нужным выполнить указы царей Феодора и Петра Алексеевичей, по преемственности утвердивших с 1682 года денежные выплаты монастырям вместо государственных вложений продуктами. Перерасчет руги на деньги велся из соотношения 9 алтын (27 копеек) за четверть ржи и 6 алтын (18 копеек) за четверть овса. Краснослободская воеводская изба самовольно снизила выплаты почти вдвое и отдавала Спасской пустыни в год 7 рублей 5 алтын с полуденьгою вместо положенных 13 рублей 16 алтын 2 денег. И то только за рожь. В последние годы 17 века выплаты монастырю вообще прекратились, а компенсация за ругу овсом монахам вообще не выдавалась ни разу с 1682 года. Странно уже то, что монахи молчали 20 лет по поводу невыплат за овес; голос они подняли только тогда, когда задолженность за хлеб перевалила на четвертый год! Если исходить из того, что на местном уровне монастырю без посторонней помощи ни разу не удалось решить ни одной административно-судебной проблемы, то волей-неволей напрашивается вывод о затяжном конфликте старцев с городскими и уездными управителями. В 17 и начале 18 столетия воеводы и бургомистры Краснослободска чувствовали себя сатрапами (и вели себя диктаторски), потому что ответственность несли перед ведомством придворным, а не перед Приказом Казанского дворца, управлявшего Понизовьем. Приказ Казанского дворца распространил свое влияние на цареву вотчину по касательной, как на территорию, подпадавшую под общее руководство, но все внутренние дела Красной Слободы, как и Троицка, разбирались непосредственно домашними приказчиками самодержавцев. Не чувствуя особенного казенного надзора, царские ставленники в Краснослободске творили что хотели. Недоданные монахам деньги вряд ли попали в казну, а жалобы чернецов имели немного шансов дойти до царских ушей.

На сей раз дошли: Спасская пустынь получила аж 416 десятин земли, но опять неудобье, «лесную поросль» и «непашенный липяг». С деньгами ничего у монахов не вышло. А новые дачи надо было обрабатывать, то есть корчевать чернолесье и кустарники, распахивать и засевать поле. В некотором смысле царский двор оказался троянским конем, потому что жаловаться далее чернецам уже вроде бы неприличествовало, но использовать благодеяние Дворцового приказа иноки с толком не могли, потому что у монастыря не хватало на землепашество сил из-за дефицита дееспособных монахов и послушников, а бельцов и крепостных крестьян, которых можно было бы посадить на землю, у монастыря сроду не водилось.

Обращает на себя внимание еще один факт из челобитной – состояние построек монастыря. Со времени основания обители в ней никаких зодческих работ не производилось: кроме храма 1655 года и келий, срубленных тогда же, ничего нового за полустолетие не появилось. Хозяйственная рачительность иноков носила спонтанный характер, каждый всплеск административно-судебной активности являлся следствием не стиля жизни, а реакцией на нападки и притеснения со стороны соседей-землевладельцев, в том числе крестьян. В определенной мере Спасская пустынь повторила судьбу многих обителей 17 века, например Тумольской Преображенской: горячий энтузиазм основателей сменился отстраненностью прихожан от материальной стороны иноческой жизни. Люди рассуждали наивно и просто: толчок сделан – а дальше монахи сами должны определять свое экономическое благополучие. Городским монастырям было проще, они вращались в самой гуще населения и широко пользовались щедротами верующих. Монастырям пустынным жилось гораздо труднее, у них благотворители объявлялись редко, и сами чернецы, более склонные к молитвенности, чем к производственной стороне бытия, занимались хозяйством постольку-поскольку. Штатные ситуации в пустынях тоже проигрывали городским монастырям, уставы которых, приспособленные к условиям повседневного общественного служения, заметно отличались от аскетических обычаев загородных обителей. Спасская пустынь формировалась в основном из «старых, странных и слепых», то есть из людей, свыкшихся с мыслью о домовине и тративших последние дни земного существования на покаяние. Какие работники собрались в пустыни, можно судить хотя бы по их неспособности организовать элементарный текущий ремонт келий, ограды и храма и по их беспомощности в бытовых делах.

На протяжении двух третей 18 века положение менялось мало. В 1764 году, при «отписании монастырских владений государыне», поручик Алексей Житковский обследовал имущество Спасо-Преображенской обители и нашел его в таком состоянии: штат монастыря насчитывал всего семь человек – игумена, четырех иеромонахов и двух монахов; аналогичное явление наблюдалось тогда и в других монастырях, - вспомните, например, Старцеугловскую и Гуляевкую обители, поэтому малолюдство нужно принимать скорее как правило, чем исключение из него. Вместе с тем количество жилых помещений не совпадало с реальным наличием чернецов. Настоятель занимал отдельный корпус из трех келий, - значит, предполагалось несколько послушников-келейников, что диктовалось как обычаями монашеского делания, так и официальными правилами иноческих общежитий. Но послушников у настоятеля не было. На оставшихся шесть чернецов приходилось девять келий, то есть ближе к ревизии монастырь или потерял часть своих насельников, или прекратил постриг неофитов. Для сравнения: по данным 1680 года, в монастыре тогда жительствовало аж 30 иноков!

В пользу того, что определенный прогресс в экономике все же имелся, говорит опись хозяйства, состоявшего как из бытовых построек, так и из сугубо производственных помещений. Спасо-Преображенский монастырь имел в ограде поварню с пекарней, а за оградой скотный двор, черные избы, конюшни, сенники, кузницу, то есть необходимый набор служб типового мелкого полуфеодального хозяйства. Черные избы предназначались для жительства бобылей, не состоявших от монастыря в прямой крепостной зависимости, или же для наемных работников, без которых инокам было трудно справиться с бытовыми проблемами, - при обслуживании той же фермы (а ревизор насчитал во дворе 12 лошадей, четыре быка, семь коров, четыре подтелка) или в обработке 60 десятин пашни. Кормовую базу обеспечивали покосы на 150 копен. Имелась у монастыря мельница на реке Рябке и рыбные ловы на Мокше. Остальную землю, а это 315 десятин в трех полях и покосы на 350 копен, монахи сдавали крестьянам на оброк за гроши – 13 рублей в год.

Богатства монастыря можно охарактеризовать более чем сомнительными. Хозяйство позволяло прокормить ограниченное число монахов, послушников и наемных работников, оброчные деньги шли на то, чтобы поддерживать должный порядок в храме. Ни одного каменного здания обитель не имела, кельи, построенные из плохого леса и крытые дранкой, сообщали пустыни отнюдь не эстетический вид. Настоятельский корпус, срубленный из сосны, выглядел поприличнее, у него даже имелся «чердак с окном», почти мезонин, но красотой «игуменские палаты» тоже не блистали. Для редких богомольцев, заглядывавших время от времени в краснослободский лес, иноки возле ограды, вплотную к бору поставили «белую горницу», просторную избу-гостиницу. Этого хватало, чтобы приютить сбившихся с торных паломнических троп благочестивых путешественников.

Отстраненность Спасской пустыни от мира отмечалась всеми исследователями; священник-краевед Иоанн Беляев так оценил состояние обители в 18 столетии: «Самый город как будто забыл, что недалеко от него стоит Спасский монастырь, да и самый этот монастырь под шумок государственных поломок и переделок как будто уснул». Г.П.Петерсон в брошюре о монастыре писал: «Огражденная от мира сыпучими песками и заслоненная от людских глаз непроницаемою стеною дремучего леса, обитель Спасская пребывает в неизвестности; о ней даже и в родной губернии, за исключением местных жителей, знают немногие, и может быть потому, что вестей о ее существовании разносить некому, так как монастырь не посылает от себя сборщиков, а живет на собственные средства, кормится трудами братии – послушаниями иноческими». Петерсон о позднем монастыре, о том, который он видел, в котором бывал – каменном, со многими корпусами, колокольней, соборами. Хотя внешне Спасо-Преображенский монастырь 19 века разительно не походил на прежнюю Спасскую пустынь, тем более – на братство времен старцев Дионисия и Герасима, внутренне он оставался прежним: вне зависимости от материального состояния краснослободские иноки продолжали следовать поведенческим нормам, установленным отцами-основателями. Эту особенность обители отмечали также и другие хронисты, бывшие в Краснослободске.

Ориентация в основном на собственный труд, а не наемный, тоже всегда отличала спасских монахов, и даже тогда, когда благосостояние обители заметно улучшилось, настоятели предпочитали практиковать для иноков и «живущих на испытании» хозяйственные послушания. Отмеченная ревизором А.Житниковским мельница на реке Рябке долгие годы обслуживалась самими монахами, для жительства которых рядом с запрудой даже флигелек был построен. Производительности двух поставов хватало, чтобы в год перемалывать до 2000 пудов ржи и обдирать до 20 четвертей проса.

Однако время, в конце 18 века, монастырь сдавал мельницу в аренду экономическому крестьянину Ивану Федорову за 18 рублей в год, но периодически монахи отказывались от услуг арендаторов и возвращали на поставы послушников. В 1795 году большие неприятности мукомолам доставил краснослободский купец Авраамий (Абрам) Дмитриевич Муромцев, поставивший на Рябке свою мельницу ниже по течению. Конкуренции монахи не боялись, потому что чужую рожь на переработку не принимали, но новая мельница подтопила монастырскую, которая оказалась на грани закрытия. Монастырь подал жалобу по инстанции, и после долгих судебных разбирательств, в которые оказались вовлеченными Нижегородская казенная палата и Тамбовское духовное правление, Муромцев был вынужден свою мельницу перенести на несколько верст по течению выше.

От чего иноки отказалась сразу, так это от рыболовства, потому что заниматься обустройством ловов на Мокше у них не было ни сил, ни особого желания. Попробовав себя в этом деле, они перевели ловы в иную экономическую плоскость: сдали в наем крестьянам села Девичий Рукав и частью (с последней трети 18 века) крестьянам села Пурдошки. Арендную плату черницы брали деньгами и рыбой – основным продуктом на монастырской кухне. Пожалуй, на этом и исчерпывались внешнеэкономическиесвязи монастыря, упорно не желавшего расставаться с репутацией замкнутой общины.

Опись 1764 года отметила в обители два храма. Один, как мы помним, хранил творческий порыв первого-второго поколения краснослободцев, срубивших деревянную иноческую обитель за полгода. Патриарх Никон, незадолго до этого вступивший на святительский престол, уже начал вводить новшества в богослужебный процесс, а также прикладные аспекты приходской жизни, в том числе архитектурно-строительные обычаи. Некоторые запреты можно обнаружить и в благословенной грамоте, данной Андрюшке Агапитову с товарищи. Патриарх, согласившись с идеей строительства трехпрестольного храма («… велел на тою церковь и на приделы лес ронить и… в Краснослободском кругу, вверх по реке Мокше, в большом лесу на берегу реки Мокши в той пустынке воздвигнуть вновь церковь во имя Преображения Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа да в приделах Пресвятые Богородицы Казанские да Усекновения честные главы Иоанна Предтечи»), совершенно четко определил конструкцию здания, наложив решительное вето на шатровые приемы старорусской архитектуры. Буквально текст грамоты гласил: «Приделы велеть сделать по сторонам тоя церкви особою статьею и вход в приделы был бы из паперти, и главы бы на той церкви и на приделах были круглые, а не островерхие; и как та церковь и приделы совершатся, и на тою церковь и на приделы велел им и антиминсы дать, и освятить ту церковь и приделы попу с диаконом по правилам Святых Апостол и Св.Отец».

Антиминсы, выданные в 1656 году, хранились сначала в монастыре, но затем два пропали, а третий, с Казанского престола, врезанный в духовую крышку жертвенника, со временем попал в село Хлыстовку Краснослободского уезда. Произошло это в конце 18 столетия, когда монахи, затеяв возведение каменного собора, по обычаю продали прежнюю деревянную церковь в сельский приход. Разрешение на продажу дал епископ Тамбовский Феофил в 1792 году. Владыко предписал храм «охочим людям за сходную цену продать в такое место, где за сгорением или нестроением вновь церкви не имеется, и деньги употребить на украшение новой церкви». Мастеровые в Хлыстовке перебрали венцы, заменили сгнившие бревна и вновь воссоздали храм в прежнем виде. Он прослужил верующим еще не одно десятилетие. О том, что крышка жертвенника хранила святыню, монахи забыли, а новые хозяева не знали. Только в 19 веке антиминс был случайно обнаружен во время ремонта; надпись на полотне позволила уточнить дату строительства первого Спасского собора: «Освятися алтарь Господа Бога и Спаса нашего Иисуса в церкви Пресвятые Богородицы явления чудотворной иконы иже в Казани; освящена бысть церковь лета 7164 (1656 года. – С.Б.), индикта 9, февраля в 14 день, на память иже во святых отца нашего Кирилла, епископа Казанского, при благоверном Царе и Великом Князе Алексее Михайловиче всея Великая и Малыя и Белыя России Самодержавце и при сыне его церевиче Алексее и при Патриархе Московском и всея Великия… России Никоне». Согласно прежнему повелению патриарха, антиминс выдал уже епархиальный иерарх, казанский, к ведомству которого тогда относился Краснослободск и практически все Примокшанье. Несмотря на сжатые сроки, краснослободцы соорудили в пустыни капитальный храм, простоявший в общей сложности двести лет, сто с лишним в монастыре и около ста в Хлыстовке. Значит, Агапитов с компаньонами «лес ронили» не абы какой, а дубовый, благо дубравы в 17 веке тянулись по обеим берегам Мокши на сотню верст. Сегодня о былом лесном богатстве напоминают только кряжи мореного дуба, покоявщиеся на дне Мокши и ее притоков.

Композиционно Спасский собор, судя по указу патриарха Никона, состоял из двух крупных частей – собственно храма и обширного пристроя, где размещались два придела, Казанский и Предтеченский. Вероятно, пристрой в ширину превосходил габариты храма, потому что он должен был делиться на три нефа: центральный проход вел от паперти через большую арку к главному алтарю, вместе с Преображенской церковью он составлял как бы единое целое; а справа и слева от него в боковых нефах располагались хоть и незначительные по площади, но тем не менее автономные церкви с собственными иконостасами и престолами. Задумка основателей состояла в том, чтобы свести под одну крышу разные типы храмов – летний и два зимних. Обращает на себя внимание отсутствие колокольни, хотя колокола появились в пустыни уже при ее основании, в крайнем случае один колокол привезла из Москвы краснослободская депутация. Значит, горожане сразу же планировали сделать звонницу простейшую, в виде бревенчатой рамы, примыкавшей к северной стене храмового придела.

Раз предполагалось наличие паперти и входа с западной стороны, противоположной алтарю, то по аналогам можно предположить существование еще двух дверей, с северной и южной сторон, но последние делались только в стенах основного храма и открывались по особым случаям. Повседневным входом служили двери с паперти, что со временем превратилось в обыкновение, особенно тогда, когда зодчие начали ставить звонные башни вплотную к трапезным, то есть совмещать западные двери с проходом через колокольню. В 19 столетии появились храмы, в которых северные и южные двери не предусматривались уже на проектной стадии, а стены делались глухими. Никон, внедрявший зодческие новшества, руководствовался соображениями не только эстетико-историческими (он стремился вернуть храмам византийские черты первых веков русского православия), но противопожарными: церкви-башни служили хорошими громоотводами, поэтому часто горели. Три двери – лишняя гарантия и того, что люди спасутся от «свечного позжения», а такие прискорбные факты по причине их повсеместности вызывали закономерную озабоченность иерархов церкви: от неосторожного обращения со свечами пожары случались часто, к ним уже начали привыкать, воспринимая огненную опасность как неизбежное зло. Еще одно предписание патриарха дает повод восстановить облик храма хотя бы в первом приближении: владыко повелел соорудить «круглые» навершия глав. Так как в грамоте отсутствовало указание на точное число глав на основном храме, то было бы правильно увидеть Спасо-Преображенский собор одноглавым с двумя дополнительными главками над придельными церквями. Слово «круглые» не означало введение ротонд, которые в деревянном зодчестве невозможны в принципе (срубы круглыми не сделаешь), - патриарх таким образом запретил малые шатры, заменив их перекрытием глав гранеными куполами или круглыми луковицами. Следовательно, придел перекрывался наподобие гражданских зданий, например, изб, крышей двухскатной, а четверик основного храма – пологой четырехскатной по граням, а на ней уже стояла глава-восьмерик с луковицей. Приделы тоже завершались восьмериками.

Если вспомнить челобитную 1702 года, то в описании комплекса обнаруживаются святые врата, выглядевшие как массивная калитка с навесом для охраны, и городьба, забор из бревен. Таким образом, облик ранней Спасской пустыни прорисовывался достаточно четко: в плане она представляла из себя четырехугольник, обнесенный сплошной деревянной стеной, прорезанной с западной стороны воротами; с северной и южной сторон к стене примыкали иноческие кельи, имевшие окна только во внутренний двор; отдельно от простых келейных изб стояли игуменские палаты с мезонином; с восточной стороны к стене плотники прирубили хозяйственный корпусок – поварню и трапезную. В центре двора высился собор, венчавший строительный дизайн примокшанских первопоселенцев Бунташного века. Наверное, краснослободцы гордились творением рук своих; конечно же, сравнительно с поздними архитектурными изысками Спасская пустынь выглядела более чем скромно, но тогда, в середине 17 столетия, она нисколько не уступала богатым городским усадьбам, даже выигрывала у них за счет своей продуманности, компактности и одухотворенности, потому что городские усадьбы, снесненные соседскими наделами, лепилась кое-как и до безобразия обрастали сараями, конюшнями, амбарами, сенниками и прочими аксессуарами рачительного хозяйствования. Однако настоятель Филарет отмечал, как было показано выше, плачевное состояние всех построек пустыни: даже самые добротные деревянные здания требовали «досмотра» и ремонта не реже одного раза в полустолетие. До начала 18 века никаких обновлений в обители не проводилось, и вообще складывалось впечатление, что скоро все рухнет – на этом и завершится первый монашеский опыт в Краснослободске.

Получив землю, но оставшись без денег, строитель Филарет все-таки сумел что-то предпринять ради спасения храма. Ему и его преемникам пришлось, подправляя сруб, внести серьезные изменения в конструкцию здания. Вероятнее всего переделке подвергалась трапезная, потому что поздние известия (1760-х годов) отмечали наличие только одного придела, Казанского. Предтеченский исчез. Такое могло случиться, если монахи, перебирая венцы, производили замену негодных бревен за счет второго придела. А что делать, если средств на приобретение строительного леса не хватало?

Продолжение в части 2(жмем на ссылку)