Помню, солдаты между собой договаривались, что сегодня один другому отдавал свою долю, и у него набиралось все 200, а то и 300 граммов, а завтра уже наоборот. И я свою долю им тоже отдавал. Они даже шутили: "Нашему комбату достаточно понюхать пробку от бутылки".

Но возвращаясь к вашему вопросу о потерях. Ведь на фронте потери случались по разным причинам. Например, когда начиналась операция "Багратион", то после артподготовки вперед пошли волны наших самолетов, но один Ил-2 сбросил пять бомб прямо в расположение моей батареи. Но нам повезло в том, что мы стояли на болоте, только сверху было сухо, и бомбы сразу ушли в глубину, взорвались там, и нас только забрызгало грязью. А если бы мы стояли на нормальной почве, то нам бы не сдобровать... Но в этом случае я летчиков не осуждаю, потому что мы стояли в лесисто-болотистой местности и там с высоты очень трудно отличить своих от чужих. А когда уже прорвали фронт и двинулись вперед, то из одной группы Ил-2 один из них вдруг как шуранул по нам из пушек, но тут нам повезло, что он плохо стрелял, снаряды разорвались метрах в двадцати от нас.

А вообще Ил-2 - хороший самолет. Они буквально прочесывали немецкий передний край и колонны на дорогах. Я никогда не забуду, как на одном участке шоссе Бобруйск - Минск нам пришлось ехать по настоящему мясу, немецкому мясу...

На том участке вдоль шоссе справа и слева находились болота, и когда начался налет, немцам просто некуда было разбегаться. И видно вначале по колонне хорошо отработали наши штурмовики, а уже следом прошли и танки... Там было все перемешано: останки людей, обмундирование, снаряжение, оружие и все это превратилось в такой толстый слой кровавого вонючего месива, сантиметров на 10-15... И вот мы едем по шоссе, а я смотрю на колеса впереди идущей пушки и вижу, как эта клейкая масса налипает на колеса, наматывается и ошметками отваливается... Наматывается и отваливается... С одной стороны, конечно, неприятно на все это было смотреть, но с другой стороны понимаешь, что наших врагов стало меньше. И надо понимать, что на фронте люди привыкают даже к смерти, просто мы об этом не пишем и не говорим. Бывало, что рядом лежал труп нашего товарища без головы или только ноги... Или на дереве висят кишки...

- Вы можете приблизительно подсчитать, какие потери были в вашей батарее?

Сейчас мне сложно точно сказать, но думаю, что у нас в батарее за все время моего пребывания в ней погибло человек двадцать, а раненных, конечно, было больше. Поэтому какое-то количество солдат, как и я, прослужило в батарее от первого до последнего дня.

- А где были самые тяжелые потери?

На Курской дуге немецкие самолеты летали, словно воронье, и там у нас прямым попаданием бомбы был уничтожен целый расчет. Просто в тот момент у нас уже все снаряды закончились, поэтому три "Юнкерса-87" смогли беспрепятственно отбомбиться по нам, и одна бомба попала прямо в окоп одного из орудий нашей батареи. Все, конечно, погибли... Наводчику расчета младшему сержанту Дмитренко оторвало обе ноги, и, будучи смертельно раненым, он умолял Руденко, который тогда был у нас заместителем начальника штаба, застрелить его... От рядового Барселадзе, который только-только прибыл с пополнением, нашли только носок американского ботинка с пальцами, и больше ничего...

А сама пушка превратилась в груду металла, ее ствол был скручен и напоминал штопор... И из всего расчета спасся только его командир, харьковчанин Помогайбо, который как раз в этот момент пошел прикурить в соседний расчет.
- Вы упомянули, что были ранены.

Да, это случилось 17 июля 1943 года на Курской дуге. Моей батарее поручили прикрывать нашу пехоту и занять позиции у деревни с символическим названием Победное. Вернее у пепелища, что от нее осталось. Только успели развернуться, как наблюдатель мне докладывает: "Вижу группу из 33-х пикирующих бомбардировщиков". Мне эта цифра совершенно точно запомнилась, потому что я ее ассоциирую с тем, что в конце войны мы взяли в плен 33 немца.

Пикировщики начали бомбить в балке пехоту, поэтому мы даже не успели как следует горизонтировать, и открыли по ним огонь. Быстро сбили один "Юнкерс", и тогда они все свое внимание перенесли на нас. И бой был настолько напряженный, что нас захватил такой боевой азарт, что мы даже не обращали внимания на близкие разрывы бомб. Сбили еще два "лапотника", а потом у нас закончились снаряды, и мы стали фактически незащищенной мишенью. И как сейчас это вижу: в лучах заходящего солнца на нас заходит последний бомбардировщик. Он понял, что у нас нет снарядов, поэтому спокойно перевернулся, вошел в пикирование и сбросил на нас три бомбы. Но это рассказывать долго, а на деле произошло всего за пару секунд. Я всем крикнул "Ложись!", а сам вижу, что одна бомба летит прямо в меня. У меня оставалась какая-то секунда на то чтобы рвануться вперед, но я инстинктивно бросился на землю и распластался прямо там, где стоял. И эта бомба упала как раз в то место, куда я хотел броситься...

Меня взрывом швырнуло, я получил сильнейший, словно кувалдой удар в грудь, к тому же еще и оглушило, в глазах мельтешат искры, а из руки фонтан крови... Подбежал санинструктор, перевязал меня. И оказалось, что при взрыве этой же бомбы ранило и нашего командира батареи Вахтанга Гоголашвили, у которого осколком вырвало кусок бицепса на правой руке, и нас отвезли в медсанбат 5-й Орловской дивизии.

Осколок попал мне в правую руку, как раз там, где обычно меряют пульс, и перебил лучевую артерию, поэтому у меня после этого пару лет постоянно были холодные руки. Но оказалось, что я чудом остался жив, потому что этот маленький осколочек пробил мне правую руку, пробил на груди гвардейский знак, и кипу документов и писем, которые находились у меня в нагрудном кармане, но на этом сила его иссякла, и в тело он уже не впился.

На следующий день после операции чувствую, что мне что-то царапает грудь, но я подумал, что это ось от колоска, потому что ночевал на соломе. Посмотрел, вроде ничего.

А уже потом когда сел на бревно, и начал разбирать письма, которые получил буквально накануне, то увидел, что из них торчит такой осколочек, типа ромба, который у нас до войны носили на петлицах... Вот такая счастливая случайность. И только потом я заметил, что у меня еще и погоны и гимнастерку на спине слегка посекло осколками...  

Удостоверение Гладкова П.В. пробитое осколком


  

Пробитые осколком документы (удостоверение и 

свидетельство о рождении) Гладкова П.В.

Но я должен признаться, что когда на фронте начинали молотить снаряды, то лежал в окопчике и думал: "Боже, спаси и сохрани!" И думаю, что не я один такой, хотя за всю войну никогда не видел, чтобы кто-то из солдат открыто молился. Да и какой-то богобоязни я тоже не помню, хотя у нас многие солдаты были в возрасте и из села. Но зато очень красивая история произошла с моей мамой.

- Расскажите, пожалуйста.

Мой отец воевал в годы 1-й мировой войны, попал в плен к австрийцам, но потом ему удалось сбежать из плена и добраться домой. Он, кстати, рассказывал, что кормили их в плену просто отвратительно. Жили они в каких-то бараках, на территории то ли бывшего леса, в общем, там еще оставались сгнившие пни. Так отец рассказывал, что они так сильно голодали, что ели гнилушки из этих пней... Но в один день они не выдержали мучений, организовались, собрались все вместе и начали скандировать: "Хлеба! Хлеба!" А австрийцы как рубанули по ним из пулемета... Многие пленные были убиты, но отцу повезло, что рядом с ним оказались остатки фундамента какого-то строения, и он упал за него, и только поэтому и не пострадал. 

Отец мне очень подробно рассказывал, как он со своим односельчанином, известным прохиндеем Яшкой Талалаевым готовились к побегу. Этот самый Яшка настаивал на немедленном побеге, но отец у меня был умный мужик, практичный, и он его начал осаживать: "Яшка, хорошо. Но если мы сбежим прямо сейчас, то пока в полях еще ничего нет, нам придется за едой заходить в села, а там нас сразу сдадут полиции". В общем, Яшка к отцу прислушался, и они сбежали только тогда, когда люди уже посадили картошку, в надежде на то, что ее можно будет выкапывать и питаться ею. 

Вышли они в Чехию. Постучались в один дом, и когда выяснилось, что они русские пленные, то хозяин их принял очень радушно. Отец рассказывал, что вшей у них были тысячи, поэтому чех дал им новую одежду, а все их обмундирование сразу сжег. Помыл их в бане, накормил, дал отоспаться, а когда им пришла пора уходить, то дал им на дорогу хлеба, много копченого сала, и сказал: "Вы знаете, сейчас граница усиленно охраняется, но я постараюсь вам помочь. Моя тетка как раз идет через границу к своим родственникам. Поэтому вы идите за ней, но делайте это незаметно и на каком-то расстоянии". И вот так они за ней как за проводником перешли границу, оказались на Украине и на поездах кое-как добрались до дома.

Но я к чему это все рассказал? Мама у нас была не то чтобы особенно религиозная, нет. Но когда от отца так долго не было никакой весточки, какая-то бабка ей посоветовала: "Ты, Настасья, загадай Самсонию Святому". И она последовала ее совету, загадала перед сном: "Святой Самсоний, скажи мне праведный сон, если Василий жив, то мне дай, а если не жив, то от меня возьми". И вот ей в ту ночь приснился такой сон. Гоголь, это такая кличка была у брата моего отца, пришел к нам в дом с белым гусем. Пустил его, и тот пошел, переваливаясь в угол. Поэтому мама была твердо убеждена, что отец жив и обязательно вернется. 

- Но вот вы на фронте не думали, например, о том, чем займетесь после войны? 

Нет, на фронте я о послевоенной жизни не думал и дальних планов никогда не строил. Конечно, как и все надеялся остаться живым, но вот сейчас вдруг вспомнил, что больше всего я боялся потерять зрение. Без руки или ноги думал еще ладно, как-то проживу, а вот без глаз страшно. 

- Какие самолеты довелось сбивать вашей батарее?

Такой статистики мы не вели, но самые разные. И истребители, и разные бомбардировщики, и транспортник "Юнкерс-52", про который я уже рассказывал, и однажды нам довелось сбить "раму" - немецкий фронтовой разведчик-корректировщик "Фокке-Вульф" - 189.

- Как это случилось?

25 июня 1944 года у небольшой белорусской станции Черные Броды части нашего корпуса в наступлении наткнулись на хорошо вооруженный немецкий бронепоезд. Кстати, как мы ее брали это вообще отдельная история. Вот представьте себе ситуацию. Справа и слева от станции сплошные болота, ни танки, ни машины там пройти не могли. Поэтому нужно было захватить саму станцию, а она еще к тому же находилась на высотке. 

Вначале вызвали группу самолетов, но они нанесли бронепоезду лишь незначительные повреждения. Вторая группа - то же самое. Бронепоезд продолжал курсировать, и не давал нам продвигаться. Тогда решили отправить к нему один танк, но его подбили еще на подходе. Со вторым то же самое. Тогда отправили третий танк под командованием лейтенанта Дмитрия Комарова. Его снаряды не причиняли бронепоезду никакого вреда, а от вражеского попадания танк загорелся, а сам Комаров был ранен. Но танк оставался на ходу и тогда Комаров и механик-водитель Михаил Бухтуев приняли решение. На предельной скорости объятый пламенем танк врезался в бронепоезд, и две бронеплощадки, сойдя с рельсов, опрокинулись, и бронепоезд остановился. Это был первый и единственный в истории войн танковый таран бронепоезда. Но при этом таране Михаил Бухтуев погиб, а раненный Комаров, отстреливаясь от немцев, сумел укрыться в лесу. А немцы, оставшись без своей главной огневой силы, быстро отступили. 

За этот подвиг обоим танкистам присвоили звание ГСС. Но я знаю, что Дмитрий Комаров потом тоже погиб в тяжелых боях на Наревском плацдарме. На станции, кстати, мы захватили немецкий эшелон с продовольствием и, конечно, солдаты кинулись к нему. Мои ребята, например, принесли бочонок сливочного масла, большое колесо голландского сыра, галеты. 

В общем, мы заняли позицию на этой станции, как раз невдалеке от бронепоезда и вдруг над нами появилась та самая "рама". А мы уже хорошо знали, что если с первых же очередей сбить ее не удалось, то все, стрелять дальше уже бесполезно, потому что это был очень маневренный самолет. Мы открыли огонь, и удачно, после первых же выстрелов попали, "рама" загорелась, и упала. 

- А по пехоте приходилось стрелять?

Два раза пришлось. Например, на том маленьком плацдарме у Штеттина, как раз там, где немцы разгромили соседнюю батарею. В один момент под напором немцев наша пехота не выдержала и отступила. Вот тогда все три наши батареи начали вести огонь по немецкой пехоте, и вроде бы мы их успокоили. 

А первый раз нам пришлось стрелять по пехоте еще под Бобруйском. Там впервые за всю войну весь наш полк построился в одну походную колонну, и двинулся по направлению к Минску. Но вдруг, по бокам дороги в кустарниках и болоте заметили какое-то подозрительное шуршание, а потом оттуда по нам начали стрелять. И тогда в ответ мы открыли огонь из всех наших орудий, и к тому же еще из 16 пулеметов ДШК... Но что самое удивительное, оттуда послышались крики на русском языке: "Мать-мать-перемать... Мы хоть грудью, но все равно прорвемся!" Как потом оказалось, это прорывались из окружения пьяные власовцы, и они шли чуть ли не сплошной стеной. А надо вам сказать, что когда тебе в бою враги кричат на родном языке, то это действует очень неприятно... Но моей и еще одной батарее вместе с командиром полка все-таки удалось прорваться через тот участок, и когда мы поехали дальше, то увидели, что в том направлении ехала вызванная подмога: танковый батальон и "Катюши". Они там, конечно, "решили вопрос", но потом ходили такие разговоры, что в том бою, наши солдаты в плен власовцев не брали...

Кстати, где-то там моей батарее удалось сбить один интересный самолет. Части нашего корпуса участвовали в окружении под Бобруйском большой немецкой группировки. Мы как обычно следовали за нашими танками. Помню, спускаемся к какой-то роще и вдруг увидели, что над лесом летит какой-то самолет, причем, ни я, ни разведчик не смогли его опознать. Свой не свой непонятно. Причем меня поразило, что он летел настолько медленно, почти завис в воздухе, что я вообще удивился, как он вообще держится в воздухе. Видимо потому, что у него был просто огромный размах крыльев.
Но когда он повернул и мы увидели на нем кресты, то сразу открыли огонь и весьма удачно. Попали ему в один двигатель, проделали большую дыру в правом крыле, и к тому же снесли горизонтальный стабилизатор на хвосте. Он туда-сюда, я еще подумал, что если бы он вот прямо сейчас сбросил на нас бомбу, то совершенно точно попал бы. И тут из него вдруг что-то выбросили, а сам самолет сел на брюхо недалеко от расположения нашей зенитно-пулеметной роты. Наши славяне кинулись к нему, но летчики открыли по ним огонь из пулемета. Тогда по самолету как врезали из нескольких ДШК, и двух летчиков убили, а двух взяли в плен. Мы начали искать, что из него выбросили и вскоре нашли. Это оказалась старая кожаная куртка, в которую был завернут запечатанный пакет. Я его сразу отправил в штаб корпуса, и выяснилось, что в нем находились распоряжения для окруженной группировки о выходе из окружения, где и какими силами им вырываться. 

- Вы упомянули про случай с шпионом.

Да, был такой на наревском плацдарме. Сам плацдарм захватывали не мы, но части нашего корпуса должны были туда переправиться. Надо заметить, что Нарев довольно быстрая и широкая река, и как раз нашему полку поручили охранять от налетов переправу через нее. И когда распределяли позиции, я попросился на другой берег, потому что нам все равно предстояло бы переправляться и наступать. 

Рано утром мы переехали на тот берег, поехали на выбранное место, и я заметил, что недалеко от наших предполагаемых позиций стоит такая же батарея как и мы, но какой-то пехотной части. Я отправил туда людей узнать как у них, и оказалось, что как только они стали располагаться, их комбату оторвало ногу противопехотной миной. Это дело я взял на заметку, и решил не занимать позицию, пока окончательно не рассветет. 

И точно, как рассвело, смотрю, а на нашей позиции несколько мин... Вот думаю, мы бы сунулись, когда еще было темно и чем бы это закончилось? Потихоньку мы эти мины уничтожили и очистили место для огневой позиции. Окопались, ждем. Делать вроде нечего, самолеты не летают. 

А наши машины мы отправили в небольшую лощинку у водяной мельницы, там протекал небольшой ручей. И тут разведчик мне докладывает: "На батарею едет борода", так у нас называли полковника Разуваева, замкомандующего ПВО 2-го Белорусского Фронта. Я к нему, доложился, а он сразу в крик: "Ты какого х... не окапываешься?" - "Да мы же вот-вот перейдем в наступление". - "Какое к черту наступление? Немцы вас тут с землей смешают. Немедленно углубить окопы". Он уехал, а я объявил аврал, хотя солдаты были сильно измучены. Но что делать, полностью углубили все как надо. Земля там, кстати, хорошая для защиты - суглинок. Например, в Белоруссии позиции, вырытые в песчаных почвах, обрушивались даже при небольшом обстреле, а тут нет. 

1 сентября 1944 года смотрю, а к нам идет майор Александр Николаевич Бобошин - парторг полка. Мы с ним сели в хлипкую земляночку, и помню, говорю ему: "Представляете, сколько сегодня сирот в школу пошло?" И вдруг слышим, шух-шух-шух - это через нас пролетел крупнокалиберный снаряд, миллиметров 300 или даже больше. Упал метрах в трехстах от нас. Второй метрах в ста пятидесяти. Потом метров сто недолет. У, думаю, а нас-то взяли в вилку... Даю команду: "Всем солдатам рассредоточиться". И как начал немец молотить по батарее. Но нам повезло, что они по нам стреляли фугасными снарядами, которые предназначены для стрельбы по укрытиям. Эти снаряды уходили на глубину, и только там взрывались. Причем, взрыв был такой глухой, а на поверхности образовывалась такая копна из земли - это называется камуфлет. Мы когда потом ходили смотреть на эти воронки, то человек вставал на ее дно, поднимал руку, а на поверхности была видна только его кисть.

4 сентября немцы начали наступление, и только наш корпус помог отстоять плацдарм. Во время этих тяжелых боев командир отделения управления Егоров Сергей Сергеевич, взял котелки и пошел на кухню. Причем, что бросалось в глаза. У нас на батарее сплошные разрывы, а там где кухня, т.е. всего метрах в двухстах, ничего, полное спокойствие, словно у тещи на блинах. 

В общем, Егоров туда пошел, а поляк, хозяин мельницы, сидит на берегу ручья, и как ни в чем не бывало, режет себе табак. Егоров к нему бросился и начал настойчиво ему говорить, а скорее даже кричать на него: "Пан, прячься, обстрел ведь идет". А тот видно не понял в чем дело, и поднимает руки... И оказалось, что это именно он корректировал огонь немцев, и у него в перевязанной руке была спрятана рация. 

Тут же его наш особист арестовал, и куда-то отвез. А немцы, видимо не получая сигналов от своего лазутчика, первым же залпом накрыли его мельницу и полностью уничтожили ее... Вот так мой солдат проявил бдительность, и выявил этого пособника немцев, потом у нас говорили, что вроде бы он был фольксдойче. Но чем эта история закончилась, я не знаю. А ведь мы к этому поляку до этого тоже заходили, правда, он с нами особо не разговаривал. 

Мне, кстати, бросилось в глаза, что в целом поляки нас встречали нормально, но вот польские офицеры вели себя очень заносчиво. Как-то нас вывели на переформирование, и рядом с нами оказались польские части, так неприятно резануло, что польские офицеры вели себя очень высокомерно. А вот простые люди к нам относились абсолютно нормально.

- Но вас разве не предупреждали, что нужно быть предельно осторожными?

Предупреждать-то предупреждали, но выстрелов в спину мы не ожидали не только в Польше, но и даже в самой Германии. Потому что знали, что для немцев "Auftrag - vor allem!" - "Приказ - превыше всего!" 

Мало того, немецкие женщины сильно отличались от наших в том плане, что сами не стеснялись проявлять инициативу. Как видели понравившегося офицера или солдата так сразу ему и заявляли: "Ich liebe dich" - "Я тебя люблю", и давали ему прямо понять - пойдем со мной. Так что к нам они относились хорошо. 

- Кстати, к вопросу о женщинах. Насколько было распространено такое явление как ППЖ, и какое было отношение к таким девушкам?

Про девушек вам рассказать? Тогда расскажу вам такой эпизод. Где-то в конце ноября 1943 года в Белоруссии на пути нашего корпуса оказался очень сильно укрепленный опорный пункт немцев - хутор Надвин. И вот там, в тяжелых боях погибла девушка из батальона связи, с которой я дружил. Но в то время мы настолько были целомудренные, что я ее даже просто поцеловать стеснялся. Во время наших редких встреч мы просто гуляли и разговаривали. И во время ее дежурства в штабе начался сильный артобстрел, снаряд разорвался возле их кунга, и большой осколок пробил ей спину и вылетел через грудь... Звали ее Катя Таргунакова и я знаю, что она была откуда-то из Сибири. (По данным ОБД Мемориал ефрейтор Таргунакова Екатерина Федоровна 1924 г.р. уроженка с.Тарасово Титовского района Новосибирской области погибла 21.11.1943 и похоронена в братской могиле на южной окраине д. Вишневка Речицкого р-на Гомельской области. - прим. Н.Ч.) Но я и сам об этом узнал только несколько позже, когда наш корпус вывели на переформировку. Переживал, конечно, сильно, но не плакал. Просто я в жизни никогда не плакал, даже когда умерли мои родители.
Кстати, над этим Надвином наша батарея сбила один "Хейнкель-111". Надо признаться, что командир корпуса Панов побаивался налетов немецкой авиации, поэтому одну батарею всегда держал при штабе корпуса. В тот раз там оказалась моя батарея, и когда налетели три "Хейнкеля-111", то один из них мы сбили, а оставшиеся два побросали бомбы куда попало и спешно ретировались. Панов все это видел, поблагодарил нас и, по-моему, с этих пор он меня немножко запомнил. Он мне потом лично и два ордена вручал, а уже после войны мы с ним даже переписывались. 

А женщинам, конечно, на фронте было труднее, чем нам. Во всех смыслах, в том числе и потому, что к ним приставали всякие нежеланные женихи, которые старались использовать свое служебное положение. 

И надо признать, что к т.н. ППЖ в войсках было не очень хорошее отношение. Хотя к некоторым командирам на время даже приезжали жены из тыла. Конечно, когда обстановка позволяла. Например, когда мы в конце 43-го стояли в Белоруссии, то к нашему командиру полка приехала его жена, очень худенькая такая. Она побыла у него какое-то время, а потом уехала в прифронтовую полосу. И вскоре выяснилось, что мой первый командир батареи, этот гад, подлец, трус и убийца, который к тому времени уже был замом комполка по хозчасти попытался ее изнасиловать... И уже только после этого, командир полка наконец-то отправил его куда-то и освободил от этой мрази наш полк. 

- Я, кстати, хотел спросить, почему вы так плохо отзываетесь о вашем первом комбате?

А как о нем еще говорить, если это была первостатейная сволочь? Он был старше меня лет на пять, но был такой трус, что когда мы начинали стрелять, то сразу убегал, да так, что пятки в жопу втыкались... Помню, однажды на Украине у нас оставалось три пушки. Первый взвод Пети Топчева снял со своих пушек магазины, делал профилактику, а в боеспособном состоянии оставалась только моя пушка. 

А мы стояли в каком-то селе на огороде одного дома. Помню, еще, что в тот день дул сильный ветер, и вдруг увидели, что к нам приближается "Хейнкель-111". Этот тип, как обычно, сразу бросился убегать и при этом орет во всю глотку: "Ложись!" 

Но мы открыли огонь, и я еще боковым зрением заметил, что остатки скирды соломы, которая лежала возле нас, зашевелилась. И я по молодости лет решил, что это мыши, а оказывается, это туда попало с десяток пуль с этого немецкого самолета... Но мы этот бомбардировщик подбили, он пролетел еще метров триста, успел сбросить 500-киллограмовую бомбу, а потом ковырнулся и сам. Столб огня и дыма... 

Приехали наши полковые штабники, собрались люди, рассматривают эту огромную воронку от бомбы, и тут появился этот подлец и начал всем рассказывать: "Это я скомандовал 0-10 влево" и т.д. А солдаты тоже стояли рядом, между собой переглядываются и усмехаются, они же все сами прекрасно видели... И такое бывало часто. 

Помню, когда под Сталинградом мы стояли у станции Качалинской, то однажды он нас с Петей Топчевым вызвал к себе. И передаю вам его прямую речь. "Я сегодня всю ночь не спал. Думал, думал и надумал, чтобы вам обоим по трое суточек ареста дать". - "За что товарищ старший лейтенант?" - "Чтобы ушки топориком держали"... 

Однажды в Воронежской области мы расположились в селе Талы, запомнилось это название. Мы заняли один дом, и тут заходит этот "красавец". Вот что-что, а ходил он всегда как при параде: начищенные до блеска сапоги, полушубок, ремни, на них свистки, и когда останавливались в населенных пунктах, то он всегда выбирал себе дом с молодой женщиной... 

В общем, зашел он в дом, и вдруг увидел, что на крючке в комнате висит итальянская портупея, оказывается, в этом селе стояли итальянцы. И наш "герой" сразу взвился: "Это что у вас тут такое? Вы что, с итальянцами сотрудничали?", и дает приказ своему ординарцу: "Быков, взять!" Ординарцем у него был хороший солдат Василий Андреевич Быков, старичок откуда-то из Орловской области, он потом погиб в Белоруссии. Потом приказал открыть сундук и увидел, что там стоит полбанки меда: "Быков, взять!" - "Зачем же?" - "Взять!" И все это при нас и при хозяевах: старик лежал на кровати при смерти, и его жене старушке...

Увидел, что у этих стариков стояли примерно поллитровые банки с итальянскими морковными консервами, видимо им сами итальянцы оставили: "Быков, взять!" - "Да зачем же, товарищ старший лейтенант?" - "Взять, я приказываю!" И потом я видел, что в его домике эти консервы валялись, потому что видимо, оказались невкусными и даром никому не нужными. В общем, это был не человек, а какая-то гадость, и я удивляюсь, как только его земля носила... 

Или, например, под Сталинградом. На одной позиции взвод Пети Топчева стоял по одну сторону балки, а мой по другую. А был страшный гололед, буквально стекло. Как раз на батарею привезли водку, и тут появился наш "доблестный командир". Подходит к одному орудию, открывает люк, ничего. Вдруг увидел небольшую ржавчинку и говорит: "Вы что вашу мать, советскую технику сгноить хотите? Старшина, лишить водки расчет". Хотя эта ржавчинка была в таком месте, что не имела никакого значения. 

Идет к следующему орудию. Тут ему не понравилось, что на снарядах, по его мнению, слишком густая смазка, и швырнул всю обойму вниз с этой стеклянной горки: "Старшина, лишить водки и этот расчет". 

Потом идет ко мне. Открывает нижний люк там, где затвор: "Почему у вас такая густая смазка? Ведь при морозе у вас возникнут задержки при стрельбе. Старшина, лишить водки и этот расчет", и т.д. и т.п. 

Вскоре появился немецкий разведчик "Хеншель-126" - очень маневренный самолет, но мы не смогли сбить его. Вызывает нас с Топчевым к себе в землянку, а сам сидит полупьяный, едва может разговаривать, но начал нас распекать: "Вы что вашу мать, за Гитлера воюете? Вот я вас сейчас расстреляю, а тела прикажу бросить в эту балку! И потом по вам будут идти пехота и танки, и все будут видеть, какая судьба ждет изменников Родины", и так нас и эдак...

Ну, думаю, сволочь, а сам понимаю, что эта гадина способна на все. Но ведь оружия у меня не было никакого, поэтому с тех пор я стал носить с собой две лимонки, как раз, на случай если он поднимет на меня свой наган... 

- А почему у вас не было личного оружия?

Вот так и не было. Только когда погиб Руденко, его пистолет ТТ по наследству перешел ко мне. А вообще во время войны стрелять по немцам из личного оружия мне не пришлось ни разу.

Следующий момент. В марте или апреле 44-го наш корпус в районе Днепропетровск - Новомосковск остался без горючего, поэтому, отступая, нам пришлось бросить много техники. Просто там была страшная распутица, непролазная грязь буквально по колено, поэтому нам и не могли подвезти горючее.

В этом отступлении, кстати, у хутора Вязовок немецкие танки раздавили всю батарею капитана Моргуна из нашего полка. Спаслись только двое: командир взвода лейтенант Голубинский и один сержант...

И в такой непростой обстановке эта сволочь сам укатил на "шевроле", а меня с пушкой оставил на полуторке. С нами была еще одна машина, но мотор у нее задымил, поэтому пушку мы прицепили к машине пулеметной роты, а машину к ГАЗу. С нашей пушкой пулеметчики укатили, а мы остались вместе с замполитом, всего нас было человек двенадцать.
Мы остались блукать по нашим тылам, где-то с неделю нас не было. Есть совершенно нечего, но потом наш замполит Лидин, бывший астраханский милиционер, пошел к местному председателю колхоза, выпросил у него полмешка ржаной муки, и мы всю неделю делали из нее болтушку. Бензина тоже нет, поэтому пришлось под автоматом остановить один бензовоз и заправиться. В общем, оказались в тяжелом положении. 

Но потом увидели машину из нашего корпуса и нам подсказали, что наши зенитчики стоят у городка Сватово. И когда, добрались туда, то все очень удивились, что мы вернулись. Руденко нам даже зачитал готовый приказ о том, чтобы всех нас считать пропавшими безвести... Тут же у нас на глазах этот приказ порвали.

И тут мы узнаем... Во время этого отступления тыловики корпуса тоже побросали много разного имущества, в том числе и водки, а солдаты, конечно, начали ее подбирать. И тут эта сволочь решил навести порядок на батарее... В 1-м взводе Пети Топчева был такой хороший солдат Калдаев Семен, пожилой уже, я даже запомнил, что до войны он работал механиком водокачки на станции Инза.

Всех построили, этот гад вытащил подвыпившего Калдаева из строя, и поставил его лицом к себе. Вынул свой наган и нажимает на курок. Первый - осечка, второй - осечка, третий - осечка, четвертый - выстрел, попал ему в плечо навылет. Тогда Калдаев ему говорит: "Товарищ командир, простите, у меня же дети". Но этот гад выстрелил ему прямо в лоб и запретил его хоронить... 

Вот такая сволочь, такой гад был у меня первым командиром батареи. И, к сожалению, он остался жив, после войны жил в Саранске, но никогда на встречи ветеранов нашего корпуса не приезжал, потому что прекрасно понимал, что ему не то что руку, ноги никто не подаст... Надо понимать, что в многомиллионную армию попадали служить самые разные люди и такие подлецы тоже. Но таких гадов были единицы. 

Не надо только упоминать его фамилию, потому что дети Калдаева его и сейчас из-под земли откопают, хотя, честно говоря, стоило бы... Кстати, звали его Федор Никифорович, но он требовал называть себя Федор Николаевич, потому что стыдился отчества Никифорович, считал его некультурным. Вот такой гадкий дурак... 

Причем, когда нас не было, особый отдел взял его за жопу. Ведь он фактически бросил двенадцать человек, машину, солдата ни за что расстрелял, и только наше возвращение спасло его поганую душу... 

- А вам самому показательные расстрелы приходилось видеть?

Нет, мне самому показательных расстрелов видеть не довелось. И бывших заключенных и штрафников к нам не присылали ни разу. Это только в последнее время начали эту тему сильно раздувать, что едва ли не штрафники и выиграли войну. А я, например, за всю войну их даже ни разу и не видел.

- С особистами приходилось общаться? 

Общался, например, я ведь вам уже рассказывал про одного, которому я написал мои соображения по поводу машин. Он был абсолютно нормальный, даже вызывающий симпатию человек. Да и у нас в полку особистом служил очень симпатичный парень, старший лейтенант Виктор Худяков. И каких-то вопросов ко мне у него никогда не было, потому что у меня на батарее всегда была хорошая дисциплина. Ни драк, ни воровства оружия, ни тем более каких-то пораженческих настроений не было. Так что я какого-то негатива о них рассказать не могу. 

- А политработники пользовались авторитетом?

Про политработников могу сказать, что они бывали всякие. Например, у нас замполитом полка был довольно умный мужик, значительно старше нас. Но иногда он себе позволял такие высказывания, которые вызывали у нас удивление и даже неприятие. Например, встаем утром, видим, что день намечается хороший, и тут он громко так говорит: "Ну, сегодня есть шанс отличиться", в том смысле, что почти наверняка придется повоевать. Или однажды, например, заявил такое: "Нет, мы все-таки плохо воюем. В мотострелковой бригаде потери составили 70 процентов, а у нас совсем немного", вот так он