когда у нас закончились боеприпасы. 

- А сколько всего ваша батарея сбила самолетов?

За всю войну моя батарея, я говорю моя, потому что провоевал в ней от момента ее образования до самой Победы, сбила 27 немецких самолетов и уничтожила свыше 200 солдат и офицеров противника. 

- Насколько я понимаю, это очень хороший результат.

Да. Например, в свое время, а точнее в номере за 12 марта 1966 года в газете "Красная Звезда" под рубрикой "сыновьям о подвигах отцов" была опубликована статья "Помнишь Хаджи-Мурата?", в которой описывалась моя послевоенная встреча с одним из моих бывших солдат, карачаевцем Качканом Дадыковичем Узденовым. Но я это к чему говорю? Статья вышла с большой задержкой, ведь мы с ним встретились еще в июле 65-го, потому что как потом оказалось, журналист сам не поверил в такой показатель нашей батареи, и в редакции его очень долго проверяли, но, в конце концов, все подтвердилось. Насколько я помню, у остальных батарей нашего полка показатели были скромнее, хотя я вполне допускаю, что у батарей в других частях они могли быть и больше. Да и у нас они могли бы быть еще выше, но под конец войны нам просто некого стало сбивать, потому что немецких самолетов мы почти не видели. Уже начиная с Прибалтики, мы не сбили ни одного самолета. Зато, в том числе и моя батарея фактически спасли важнейшую переправу чуть южнее Штеттина.

- Расскажите об этом, пожалуйста.

Однажды ночью, немцы прямо над переправой сбросили десятка полтора мощных осветительных авиабомб, и вы не поверите, но от их света переправу стало видно лучше, чем днем... Но чтобы спасти переправу мы стали стрелять по парашютам этих бомб, и они с шипением падали в воду. И только отстрелялись, все светильники погасли, и над Одером опять наступила непроглядная ночь, как буквально через какие-то 30-40 секунд мы услышали, что прилетела большая группа бомбардировщиков, и получается, что они опоздали на какие-то мгновения... 

За эти успешные действия нам прислал личную благодарность сам командующий Фронтом Рокоссовский, потому что именно по этой переправе переправлялся едва ли не весь 2-й Белорусский Фронт. Там была дорога каждая секунда, и если, например какая-то машина застревала на переправе, то ее тут же без разговоров просто сбрасывали в воду. 

К тому же немцы вели постоянный обстрел из 88-мм зениток, снаряды которых рвались прямо над переправой. Причем нам не разрешали им отвечать огнем, потому что в Штеттине находились химические заводы, которые изготовляли отравляющие вещества. И наше командование, то ли не хотело давать немцам повода для их применения, то ли опасалось разрушения этих заводов. Во всяком случае, именно тогда опасность применения немцами БОВ была как никогда высока, поэтому наши противогазы всегда были под рукой. 

- А при подтверждении сбитых самолетов не возникали споры, например, с летчиками?

Я знаю, что существовала какая-то процедура подтверждения, но она была необходима только в том случае, если не было явно понятно, кто сбил. Но мы огневики этим никогда не занимались, это делали только штабисты. И я не думаю, что могли возникнуть какие-то споры с истребителями, потому что там, где мы сбивали, они даже не летали. 

Но кстати, благодаря нашим летчикам нам удавалось сбивать немецкие самолеты. Например, какое-то количество самолетов, главным образом на Курской дуге, нам удалось сбить т.н. отсечным огнем. Это когда немецкие истребители в погоне за нашими самолетами не обращали внимание на землю, не замечали нас и дорого платили за это... В таких случаях благодарные летчики обычно качали нам крыльями. Правда, так однажды мы сбили и своего. 

- Как это получилось?

По вине летчика, который залетел в зону, в которой наши самолеты не должны были появляться. Это случилось под Сталинградом, когда уже сжимали кольцо окружения. Наш полк располагался тогда на редкость кучно, а стояла очень хмурая и туманная погода. И вдруг мы услышали гул мотора, причем к тому времени мы ведь уже даже по звуку могли определять свой это самолет или чужой. Но тут почему-то подумали, что не наш, а это оказывается сильный туман резко меняет звук двигателя. И только видели, что в разрывах облаков мелькает какой-то самолет. Все четыре батареи открыли по нему огонь, и когда поняли, что сбили его, то мой первый комбат начал громко кричать: "Это я, я сбил. Это я Кочеткову дал команду на 10 влево!" А сам, трусливая сволочь, во время стрельбы всегда убегал в укрытие, да так, что пятки в жопу втыкались... 
Когда поняли, что самолет пошел на вынужденную посадку, то отправили машину, чтобы пленить летчика. Подъехали, а оказывается это наш - одноместная модель Ил-2... Тогда уже все сразу начали открещиваться: "Это не мы, это соседняя батарея". Но летчик, правда, сразу извинился, сказал, что сам виноват, потому что заблудился и случайно залетел в коридор, в котором наших самолетов не должно было быть вообще. Но, слава богу, что хотя бы летчик остался жив.

- Как вы можете оценить немецких летчиков?

Немцы тоже люди и нервы у них не железные. Это в начале войны они были наглые и позволяли себе гоняться даже за отдельными солдатами, но уже потом стали гораздо более осторожными. Например, я могу вам рассказать такой случай.

Большую часть самолетов мы сбили под Сталинградом и на Курской дуге. Например, всего за два дня боев на Курской дуге 17 и 18 июля, наша и соседняя батарея сбили по 9 (!) самолетов. Об этом эпизоде, между прочим, командующий нашего корпуса Панов М.Ф. написал в своих мемуарах "На главном направлении удара". И возвращаясь к вашему вопросу о немецких летчиках. Самый первый самолет из этих девяти мы сбили 17 июля прямо на марше, причем на большем расстоянии, чем это предполагается ТТХ орудия. Мы сопровождали танки и мотопехоту нашего корпуса, и когда увидели большую группу немецких самолетов, просто не успевали уже нормально развернуться.

- А сколько всего ваша батарея сбила самолетов?

За всю войну моя батарея, я говорю моя, потому что провоевал в ней от момента ее образования до самой Победы, сбила 27 немецких самолетов и уничтожила свыше 200 солдат и офицеров противника.

- Насколько я понимаю, это очень хороший результат.

Да. Например, в свое время, а точнее в номере за 12 марта 1966 года в газете "Красная Звезда" под рубрикой "сыновьям о подвигах отцов" была опубликована статья "Помнишь Хаджи-Мурата?", в которой описывалась моя послевоенная встреча с одним из моих бывших солдат, карачаевцем Качканом Дадыковичем Узденовым. Но я это к чему говорю? Статья вышла с большой задержкой, ведь мы с ним встретились еще в июле 65-го, потому что как потом оказалось, журналист сам не поверил в такой показатель нашей батареи, и в редакции его очень долго проверяли, но, в конце концов, все подтвердилось. Насколько я помню, у остальных батарей нашего полка показатели были скромнее, хотя я вполне допускаю, что у батарей в других частях они могли быть и больше. Да и у нас они могли бы быть еще выше, но под конец войны нам просто некого стало сбивать, потому что немецких самолетов мы почти не видели. Уже начиная с Прибалтики, мы не сбили ни одного самолета. Зато, в том числе и моя батарея фактически спасли важнейшую переправу чуть южнее Штеттина.

- Расскажите об этом, пожалуйста.

Однажды ночью, немцы прямо над переправой сбросили десятка полтора мощных осветительных авиабомб, и вы не поверите, но от их света переправу стало видно лучше, чем днем... Но чтобы спасти переправу мы стали стрелять по парашютам этих бомб, и они с шипением падали в воду. И только отстрелялись, все светильники погасли, и над Одером опять наступила непроглядная ночь, как буквально через какие-то 30-40 секунд мы услышали, что прилетела большая группа бомбардировщиков, и получается, что они опоздали на какие-то мгновения...

За эти успешные действия нам прислал личную благодарность сам командующий Фронтом Рокоссовский, потому что именно по этой переправе переправлялся едва ли не весь 2-й Белорусский Фронт. Там была дорога каждая секунда, и если, например какая-то машина застревала на переправе, то ее тут же без разговоров просто сбрасывали в воду.

К тому же немцы вели постоянный обстрел из 88-мм зениток, снаряды которых рвались прямо над переправой. Причем нам не разрешали им отвечать огнем, потому что в Штеттине находились химические заводы, которые изготовляли отравляющие вещества. И наше командование, то ли не хотело давать немцам повода для их применения, то ли опасалось разрушения этих заводов. Во всяком случае, именно тогда опасность применения немцами БОВ была как никогда высока, поэтому наши противогазы всегда были под рукой.

- А при подтверждении сбитых самолетов не возникали споры, например, с летчиками?

Я знаю, что существовала какая-то процедура подтверждения, но она была необходима только в том случае, если не было явно понятно, кто сбил. Но мы огневики этим никогда не занимались, это делали только штабисты. И я не думаю, что могли возникнуть какие-то споры с истребителями, потому что там, где мы сбивали, они даже не летали.

Но кстати, благодаря нашим летчикам нам удавалось сбивать немецкие самолеты. Например, какое-то количество самолетов, главным образом на Курской дуге, нам удалось сбить т.н. отсечным огнем. Это когда немецкие истребители в погоне за нашими самолетами не обращали внимание на землю, не замечали нас и дорого платили за это... В таких случаях благодарные летчики обычно качали нам крыльями. Правда, так однажды мы сбили и своего.

- Как это получилось?

По вине летчика, который залетел в зону, в которой наши самолеты не должны были появляться. Это случилось под Сталинградом, когда уже сжимали кольцо окружения. Наш полк располагался тогда на редкость кучно, а стояла очень хмурая и туманная погода. И вдруг мы услышали гул мотора, причем к тому времени мы ведь уже даже по звуку могли определять свой это самолет или чужой. Но тут почему-то подумали, что не наш, а это оказывается сильный туман резко меняет звук двигателя. И только видели, что в разрывах облаков мелькает какой-то самолет. Все четыре батареи открыли по нему огонь, и когда поняли, что сбили его, то мой первый комбат начал громко кричать: "Это я, я сбил. Это я Кочеткову дал команду на 10 влево!" А сам, трусливая сволочь, во время стрельбы всегда убегал в укрытие, да так, что пятки в жопу втыкались...

Когда поняли, что самолет пошел на вынужденную посадку, то отправили машину, чтобы пленить летчика. Подъехали, а оказывается это наш - одноместная модель Ил-2... Тогда уже все сразу начали открещиваться: "Это не мы, это соседняя батарея". Но летчик, правда, сразу извинился, сказал, что сам виноват, потому что заблудился и случайно залетел в коридор, в котором наших самолетов не должно было быть вообще. Но, слава богу, что хотя бы летчик остался жив.

- Как вы можете оценить немецких летчиков?

Немцы тоже люди и нервы у них не железные. Это в начале войны они были наглые и позволяли себе гоняться даже за отдельными солдатами, но уже потом стали гораздо более осторожными. Например, я могу вам рассказать такой случай.

Большую часть самолетов мы сбили под Сталинградом и на Курской дуге. Например, всего за два дня боев на Курской дуге 17 и 18 июля, наша и соседняя батарея сбили по 9 (!) самолетов. Об этом эпизоде, между прочим, командующий нашего корпуса Панов М.Ф. написал в своих мемуарах "На главном направлении удара". И возвращаясь к вашему вопросу о немецких летчиках. Самый первый самолет из этих девяти мы сбили 17 июля прямо на марше, причем на большем расстоянии, чем это предполагается ТТХ орудия. Мы сопровождали танки и мотопехоту нашего корпуса, и когда увидели большую группу немецких самолетов, просто не успевали уже нормально развернуться.
У наших зениток по ТТХ огонь действителен на дальности 2,5 километра, но в этом случае мы открыли огонь, когда до немецких бомбардировщиков было километра три. Причем, я тогда в первый и единственный раз за всю войну видел, что группа состояла из немецких самолетов разных типов. Я когда после войны рассказывал об этом случае летчикам, то они мне отвечали: "Верится с трудом". Но видно в тот момент немцы решили мобилизовать все свои резервы.

В общем, мы открыли огонь прямо с колес, даже не успели привести зенитки в боевое положение. А стрельба с колес хреновая, малоэффективная, потому что орудие сильно вибрирует и точный огонь вести невозможно. Но у нас главной задачей было даже не сбить, хотя и желательно, а просто отогнать немцев и не дать им прицельно отбомбиться. И когда мы открыли по этой группе огонь, то почти сразу один из самолетов взорвался, видно снаряд попал ему или в боезапас или в бензобак. Увидев такое дело, эта группа решила не рисковать и не лезть на зенитный огонь, и, сбросив свои бомбы прямо в поле, они все тут же улетели обратно. А вообще мне потом многие летчики рассказывали, что светящиеся трассы от зенитных снарядов психологически действуют куда более сильно, чем просто разрывы.

- И все же возвращаясь к вопросу о результативности вашей батареи. Разве за такой хороший показатель вас не должны были представить к какой-то высокой награде?

Хочу сразу сказать, что я воевал не за награды и никогда о них не думал и тем более не переживал, но одна история все-таки оставила определенный осадок.

Как в армии шутят: в полку кто самые осведомленные люди? Ординарец командира полка и полковой писарь. И в первые дни после окончания войны мне наш полковой писарь Иван Иванович Витькал, очень хороший парень, сибиряк, мой одногодок, когда мы обмывали мой третий орден, рассказал следующее: "Павлик, а ты знаешь, что вообще-то сейчас должен был бы обмывать не "Отечественную войну", а звездочку Героя?" Оказывается, из штаба корпуса пришло распоряжение представить самого заслуженного командира батареи полка к званию ГСС. Собрался "военный совет" полка: командир, два его зама, начштаба, парторг, особист, и началось обсуждение.

Командир 1-й батареи, с которым я, кстати, еще в одном институте вместе учился, был боевой и заслуженный офицер, но еще до начала Висло-Одерской операции его отпустили в Москву по каким-то семейным обстоятельствам. Командир 2-й батареи Саша Ионов командовал ею совсем недавно, и пришел в нее из нашей пулеметной роты, которая за всю войну, говорили, что сбила всего один самолет. Командир 3-й батареи Саша Серганов тоже прибыл на эту должность из госпиталя совсем недавно. И фактически самой подходящей кандидатурой был я, командир 4-й батареи. Ведь я прошел через все бои от самого Сталинграда, батарея имела хороший боевой счет, но самое главное у меня в батарее были самые малые людские потери.

Но у людей есть самый страшный порок - зависть. И когда началось обсуждение, сразу выступил замполит полка: "Товарищи, я считаю, что, прежде всего звание Героя должен получить командир полка". И хотя командир полка был неплохой мужик, как человек неплохой, добрый, ничего не скажу, но даже у нашего командования он не котировался, потому что был не очень грамотным командиром и к тому же злоупотреблял выпивкой. Но кто пойдет против командира и замполита? В общем, послали представление на комполка, но командование корпуса его зарубило, посчитали, что он не достоин.

- А какие у вас награды и за что?

За Сталинград мне вручили орден "Красной Звезды" и медаль "За оборону Сталинграда". За Курскую дугу орден "Отечественной войны" 2-й степени, а за Висло-Одерскую операцию орден "Отечественной войны" 1-й степени.

- Но вообще насколько справедливо у вас награждали?

Я считаю, что у нас на награды командование было не очень щедрое, хотя в целом награждали справедливо. Правда, был один случай, который наделал много шуму. Как-то медалью "За отвагу" у нас наградили, по-моему, ординарца командира полка. Этот ординарец официально числился телефонистом, и кто-то из солдат, увидев, что его наградили фактически ни за что, написал в нашу корпусную газету "Вперед за Родину" письмо, в котором очень красочно расписал "подвиг" этого ординарца. Что он якобы под обстрелом с катушкой вплавь переправился через реку, соединил оборванный провод и обеспечил связь. И вот это письмо с такой откровенной издевкой наделало в полку много шума.

Но лично у меня никакой обиды из-за наград никогда не было. А на фронте мы о наградах и званиях вообще не думали, и только уже после войны стали понимать, что к чему.

- А, кстати, когда вас назначили командиром батареи?

Командовать батареей я стал с 30 марта 1944 года, а предшествовали этому трагические обстоятельства. В это время мы стояли в Белоруссии. С утра после артподготовки наши части пошли в атаку, но наступление захлебнулось, много наших танков немцы пожгли, и мы не продвинулись ни на шаг. Командир батареи у нас тогда уже был Руденко, очень хороший парень из Одессы, смуглый красавец. Я его звал Николай Федорович, хоть он и был старше меня всего на два года. Причем, до этого он был у нас замначштаба, но сам вызвался пойти командовать батареей.

В тот трагический день Руденко получил приказ - занять позицию на южной окраине деревни Красница. Поехали туда, но медленно. И как сейчас у меня перед глазами стоит эта картина: большими хлопьями идет снег, вокруг никого, тишина гробовая, смотрим, а справа у дороги окапывается расчет 82-мм миномета. От него вдруг отделился один минометчик и к нам. Что-то кричит и машет нам рукой. Остановились, он подбегает: "Вы куда?" - "На южную окраину Красницы!" - "Да, вы что?! Немец только что контратаковал и выбил нас оттуда".

И я уверен, что если бы не этот сержант, то мы бы приехали тепленькими прямо в лапы к немцам и ничего бы не смогли сделать... Что делать? Решили вернуться на старые позиции к КП командира полка. Руденко пошел, доложился и возвращается с КП расстроенный: "Е... мать, поехали умирать". Оказывается, командир полка приказал ему занять позиции как раз там, где нас остановил этот минометчик". Но я думаю, что тут ему такой приказ спустили свыше, скорее всего, приказал командир артиллерии нашего корпуса, который потом по-дурацки погиб.

Что делать, приказ есть приказ, поехали обратно. Начали было окапываться, копнули на один штык, а там вода, т.е. ни окопаться, ни замаскироваться нельзя. Но нам пока везло, потому что стоял плотный туман и шел снег. В это время подъехала еще и наша 1-я батарея, которой тогда командовал Петя Топчий. Сызранский парень, на два года младше меня, мы с ним под Сталинградом в одной батарее командовали огневыми взводами, но он такой был брехастый. Любил и выпить и матом мог солдат приложить. Но пока все вместе думали, что делать, ведь окопаться невозможно, дымка чуть рассеялась, и немец как дал из артиллерии по расположению нашей батареи... Все залегли, я тоже упал прямо на снег. А после обстрела ко мне подбежал сержант Егоров Сергей Сергеевич, который потом в Польше разоблачил немецкого шпиона: "Товарищ лейтенант, Руденко убило!"
Пошли смотреть. Там оказался такой окопчик, в котором уже сидел невысокого роста солдат, казах. И во время обстрела Руденко и Топчий вместе бросились к нему в этот ровик, и оказались по краям, а солдат между ними. У Руденко снесло голову, только нижняя челюсть с языком осталась, а Петя Топчий сидел, наклонив голову, ему осколки попали в затылок, шею и спину...

А этот казашок, автоматчик был контужен, выскочил из ровика и начал метаться как сумасшедший, пока его мои солдаты не остановили. И ведь больше никого не задело, а вот оба командира батарей погибли...

Меня вызвали в штаб полка, и я доложил обстановку, сказал, что в том месте окопаться и маскироваться невозможно, и к тому же там немцы находились настолько близко, что когда нас обстреливали, то я даже видел вспышки их орудий. Объясняю, что фактически мы находимся у них на виду, но тут встрял пьяный заместитель командира полка: "Товарищ Гладков. На вашем месте, я бы приказал открыть ураганный огонь по немцам длинными очередями". Я аж обалдел от такой глупости, а сам думаю: "Балда ты балда, целый час артподготовки ничего не дал, а что могут сделать наши четыре пушечки?" Но его осадил сам командир полка: "Замолчи!" И спрашивает меня: "Ваше решение?" - "Товарищ командир, я считаю, что когда наступит темнота, нужно будет потихоньку и по одной машине отвести все наши орудия за эту высотку". Тут опять встревает этот пьяный: "А почему по одной машине?" - "Товарищ майор, просто на этом участке к передовой ведет всего одна дорога, причем идет под гору, и если все наши пять машин одновременно поедут назад в гору, то немцы просто на шум откроют огонь по пристрелянной дороге и все". Командир полка с моими доводами согласился, а своего зама даже матом обложил. И действительно, на малом газу мы вывели оттуда все наши орудия на новую позицию, хотя и она тоже оказалась не совсем удачной, слишком близко находилась к передовой. Помню, однажды во время очередного обстрела в расположении батареи упал снаряд, но не взорвался. Лежит, дымится, и тут один из моих солдат, Геннадий Пригара, он был откуда-то с Урала, подошел и помочился на него...

Но нам повезло, что недели две стояла нелетная погода и немцы не летали, поэтому стрелять не пришлось, и мы так и не обнаружили себя. Вот так я стал командиром батареи.

- Какие люди служили в вашей батарее? Производился какой-то отбор?

Так вам скажу. Я прожил большую, трудную, но интересную жизнь и всегда старался помогать людям, получая от этого искреннее удовольствие. Но и мое счастье в том, что мне в жизни всегда везло на хороших и добрых людей.

В нашей батарее служили самые разные люди, кого присылали того и брали, никакой возможности вести отбор у нас не было. Правда, всегда смотрели на способности человека, и в зависимости от этого назначали его на ту или иную должность. И я вам так скажу, люди у меня были, не побоюсь этого слова - золотые. Честные, добрые, и пусть и не шибко грамотные, но зато очень умные, по житейски мудрые, практичные и смелые люди, которые никогда противнику спину не показывали. А какие стойкие и выносливые! Еще раз повторюсь, это были золотые люди, я бы сказал - настоящие герои, которые вынесли на своих плечах все. И надо признаться, что я всегда хорошо вспоминаю войну в том плане, что она свела меня с массой хороших людей.

Например, до сих пор очень хорошо вспоминаю Дмитрия Федоровича Ефремова из города Старая Русса. Я даже помню, что он жил на улице Лермонтова, а его жену звали Елизавета Ивановна. Этот, как я называл всех солдат в возрасте - "старичок" числился телефонистом, но в основном работал на батарее сапожником. Помню, в Белоруссии, под Слонимом мы располагались на сухом торфяном болоте, и Дмитрий Федорович сидел на снарядном ящике, ремонтировал кому-то обувь. Как раз в это время в атаку пошли наши танки, немцы начали стрелять по ним болванками, одна из них врезалась в землю буквально в метре от него, и прошла под ним... А Дмитрий Федорович вместе с ящиком полетел вверх тормашками... Я к нему подбегаю: "Дмитрий Федорович, живой?" - "Кажись жив". Он был дядька с юмором и однажды подковырнул меня.

Как раз когда мы стояли на той же позиции в Белоруссии, немцы отступили, а т.к. вокруг поймы реки Щара было болото, то им пришлось бросить массу техники. И мои солдаты пригнали к нам на батарею три машины: "Опель-адмирал", пятитонный дизель "MAN", и какой-то маленький универсал. Командир полка сразу забрал шикарный "Опель" и передал его командиру нашего корпуса Панову, но тот его передарил командующему нашей 65-й Армии Павлу Ивановичу Батову. "MAN" я передал в 1-ю батарею, потому что они тогда как раз потеряли один "Шевроле", танковая болванка буквально разворотила весь двигатель. А маленький универсал остался у нас.

Но я по молодости лет тоже делал разные глупости. И когда начали переезжать на новые позиции, то я к себе в этот универсал посадил отделение управления, и в том числе и Дмитрия Федоровича. И когда мы доехали, он мне сказал: "Павел Васильевич, уж в скольких боях и передрягах мы с вами участвовали, сколько всего пережили, но уж такого страха как сейчас я еще ни разу не испытывал". А потом и этот универсал у меня выпросил командир 1-й батареи, но на одной переправе его командир взвода свалился на нем с деревянного моста в реку.

Или, например, Иван Парфенович Коробовцев (По ходу интервью Павел Васильевич вспоминал мельчайшие подробности исключительно по памяти - прим. Н.Ч.), который представьте себе, воевал еще в 1-ю мировую войну в составе русского экспедиционного корпуса во Франции. Или ефрейтор Казаков, который поражал нас тем насколько четко и красиво умел делать ружейные приемы с карабином. Что вы, я и сейчас их всех прекрасно помню. Это в бытовом смысле память уже начинает сдавать, а вот войну я помню отлично. У меня даже такое ощущение, что если бы было нужно, то я бы опять смог стать командиром батареи, хоть через 10 минут. Единственное, что немного подзабыл, как делать выверку орудия под ноль по квадранту.

- А, например, по национальности какие?

Когда я уже после войны задался этим вопросом, то среди бойцов своей батареи насчитал представителей одиннадцати национальностей. Русские, украинцы, белорусы, чуваши, марийцы, мордва, карачаевцы, грузины, азербайджанец, и был один карел - Федя Петрушин, который погиб на Наревском плацдарме. Правда, из народов Средней Азии был всего один казах - Рахимов то ли Хасан, то ли Хашим Рахимович. Я помню, что он был учителем начальных классов откуда-то из Уральской области. Но я вам так скажу, никого из нас тогда вообще не интересовало, кто какой национальности, все были равны, и у всех была равная возможность погибнуть в бою.

И, кстати, я ведь одного узбека спас от верной гибели.

- Расскажите об этом, пожалуйста.

Это произошло на Курской дуге, 17 июля, как раз в тот день, когда меня ранило. Мы только приехали на новые позиции, и пока одно другое, сели поесть. Помню еще, что над нами в сторону немцев красиво летела девятка наших пикирующих бомбардировщиков "Пе-2". Немцы открыли по ним плотный огонь, а осколки от зенитных снарядов посыпались прямо на нас, и мне один осколок больно ударил прямо в колено. И вот, кстати, именно тогда нам единственный раз за всю войну пришлось одеть каски. Но в целом обстановка была спокойная, бои там прошли накануне, и мне запомнилось, что в том месте стояла просто шикарная рожь, чуть ли не в рост человека, и я все переживал, что как же не хватает крестьянских рук, чтобы собрать этот богатый урожай.
И пока все было спокойно, я, как говорится в анекдоте, пошел "осмотреть окружающие окрестности". Пошел среди этой ржи по едва заметной тропочке и вышел на маленькую вытоптанную полянку, размером с небольшую комнату, на которой валялись двое убитых немецких солдат, причем мне запомнилось, что оба были здоровые и рыжеволосые. А рядом с ними лежал наш солдат, накрытый немецкой плащ-палаткой, из-под которой только ботинки его торчали. Рядом еще лежал мешочек с автоматными патронами к ППШ, и валялась раскрытая красноармейская книжка, в которой я прочитал, что это узбек, уроженец ферганской области. Фамилии я не запомнил, но почему-то у меня сейчас на языке вертится Джаббаров, хотя я не уверен. Я подошел к нему поднял край плащ-палатки, но его лицо оказалось замотанной нательной рубахой, и был виден только один глаз. Я его накрыл и пошел дальше. Но отошел всего на несколько шагов, и вдруг подумал, что веко у него вроде бы дрогнуло, и я вернулся проверить, не показалось ли мне. Поднял плащ-накидку, и точно, глаз открылся. И тут он как маленький ребенок заговорил на ломанном русском языке: "Моя ранена. Моя шел в медсанбат". Ну, все понятно, обычная история, шел в медсанбат, но истек кровью, обессилел, упал, и лежит тут уже сутки без помощи и без воды.

Я вызвал нашего санинструктора Максумова и этого узбека отнесли в медсанбат. Врачи его осмотрели и сказали, что солдат будет жить. А ведь если бы я его не обнаружил, то он бы совершенно точно умер.

- А, например, с евреями вам довелось вместе воевать?

У нас на батарее за все время не было ни одного еврея, но у нас в полку был старшина Макс Борисович Лившиц, который занимался продснабжением, и про которого, кстати, говорили, что он что-то там химичил. Но каких-либо антисемитских настроений или высказываний на фронте я не помню. Начальником связи полка тоже был еврей. И еще у нас евреем был переводчик в штабе корпуса, лейтенант Габрилович, а вот как его звали, уже не помню. Очень хороший, симпатичный юноша. Смугленький, кудрявый и настолько миловидный, что ему надо было родиться девочкой. И он по-дурацки погиб из-за командующего артиллерии корпуса.

- Если можно расскажите об этом.

В январе 45-го года мы пошли в наступление с Наревского плацдарма. Наступление развивалось успешно, и тогда начальник артиллерии корпуса полковник Кукин посадил на свой "Виллис" адъютанта, этого самого переводчика и они двинулись вперед. Вообще-то полковник Кукин был грамотный офицер, но уж очень горячий, к тому же известный любитель выпить. Например, я помню, как Кукин приехал ко мне на батарею, когда мы стояли в Беловежской пуще. Я подошел, доложился: "Товарищ полковник, батарея несет боевое дежурство. Командир батареи гвардии лейтенант Гладков". - "Здорово, комбат". И протягивает мне свою лапищу, а рука у него была словно двухпудовая гиря. - "Водка есть?" - "Никак нет". - "Х..вый командир батареи". Сел в свой "виллис" и тут же уехал.

В общем, поехали они, но мать твою так, если ты командующий артиллерии целого корпуса, а только-только танки прошли, куда тебе лезть? Ведь у тебя есть свои обязанности, вот их и выполняй, а свою горячность нужно использовать грамотно и к месту. Поехали они, и пропали. И нашли их только на второй день...

Машины и шофера так и не нашли, капитан, его адъютант видно отстреливался и был убит, а сам Кукин застрелился, причем ТТ так и остался у него зажатым в руке... Причем, он был при орденах и с документами, но немцы взяли что-то одно, то ли документы, то ли ордена, я уже точно не помню. А вот этого самого паренька Габриловича немцы задушили цветным телефонным кабелем... Вот такая трагедия, но что самое обидное, совершенно необоснованная. Ведь им совершенно незачем было рваться вперед прямо за танками, а так они видно нарвались на группу немцев.

- Но тогда я хочу задать вам, быть может, ключевой вопрос нашего проекта. Вы можете подтвердить или опровергнуть аргумент, что мы воевали с неоправданно высокими потерями? Что у нас людей совсем не берегли?

Нет, такого впечатления и ощущения у меня на фронте не было. Конечно, я могу отвечать только за то, что видел лично, и понятно, что я воевал не в пехоте, которая несла самые большие потери. Но, на мой взгляд, речь об этом не шла

И горжусь тем, что я людей всегда берег. Мои солдаты видели, что я наобум никогда не действую, пьяный напролом, как другие командиры, никогда не лезу, поэтому они меня ценили и тоже берегли, потому что прекрасно понимали, что если им вместо меня пришлют кого-нибудь другого, то еще неизвестно, что получится.

Например, я могу вам в качестве примера привести эпизод, когда проявил свойственную для себя осторожность и предусмотрительность.

- Было бы просто замечательно.

Когда мы у Штеттина форсировали Одер, то плацдармик там оказался очень маленький, фактически пятачок земли, который с фронта и с флангов простреливался пулеметами просто насквозь. Там как раз проходила железная дорога Кенигсберг - Берлин и по одну сторону полотна находились мы, а по другую немцы. А занять позиции нам приказали на ровном как стол поле, покрытом побегами пшеницы, наверное. Но я как это дело увидел, сразу понял, что если действовать по шаблону, то нам несдобровать.

Поэтому я приказал оставить зенитки на берегу у переправы, а сокращенным расчетам ползком добраться до места и лежа окапываться и подготовить позиции. И только после того, как позиции были полностью подготовлены, то мы силами двух расчетов вручную начали перетягивать зенитки, потому что немцы молотили по этому плацдарму просто нещадно. И только когда мы уже устанавливали нашу последнюю зенитку, то у нас одного солдата легко ранило в бок двумя пулями от пулемета.

А на следующее утро туда же к нам прибыла другая батарея нашего полка. Командовал ею офицер, не буду называть его фамилии, который у командования полка находился на хорошем счету, потому что выглядел браво, вел себя "громко", т.е. такой "настоящий боевой" командир.

И представьте себе, немцы молотят по плацдарму просто нещадно, все простреливается насквозь, а его батарея приезжает, словно на параде, и начинает располагаться, совершенно не таясь. Естественно, немцы как врезали по ним из орудий и минометов - сразу человек 20 убитых и раненых... Машины горят, кругом крики, мат, проклятия... В общем, батарея вышла из строя, хотя самого командира даже не задело.

А немец все молотит и молотит, головы не дает поднять. И во время одного из обстрелов я, сидя в своем окопчике, случайно услышал, как в соседнем, наводчик одного из орудий ефрейтор Скрипка Иван Данилович говорит радисту Савосину: "Наш комбат еще совсем сопляк, а ты посмотри, как он все грамотно сделал, что у нас всего один раненый".
Август 1945 года город Гюстроф. Началась первая волна демобилизации солдат старших возрастов и ко мне пришли прощаться с десяток моих "старичков". И вот представьте себе, они мне, совсем еще пацану говорят такие слова: "Прощай наш дорогой командир, наш спаситель!" Эти слова моих солдат я до сих пор считаю самой высокой своей наградой, и не могу вспоминать без слез... Так что поверьте, солдаты все понимали и ценили хорошее отношение к себе. И меня люди за мягкость характера уважали и берегли, хотя некоторые из полковых командиров говорили следующее: "Батарея у Гладкова тихая, драк нет, оружие никто не ворует. Да и сам он какой-то тихий, матом не ругается, не пьянствует", и т.д.

А в августе 1965 года мы с женой и дочкой возвращались из Крыма и заехали в Минеральные Воды к одному из моих бывших солдат Узденову Качкану Дадыковичу, который в то время работал проректором Карачаевского пединститута по административно-хозяйственной части. Он организовал прекрасную встречу, мы никак не могли наговориться, все вспоминали войну, и вот во время того разговора я его спросил: "Качкан, дело прошлое, но признайся мне, как же так получалось, что вы еще себе окопы не успевали выкопать, а для меня ровик всегда уже был готов. Вы что, как-то договаривались?" Он помолчал немного и говорит: "Павел Васильевич, это было наше дело", и так и не признался. Но я такое отношение чувствовал и ценил.

И была у меня после войны еще одна памятная встреча. Я съездил в Подмосковье в Троице-Лыково на встречу со своим бывшим ординарцем Сануриным Сергеем Алексеевичем. У него был больной желудок, поэтому я его и взял к себе в ординарцы, потому что на этой должности у него появлялась хоть какая-то возможность делать себе еду помягче. И когда мы к нему с женой приехали, смотрим, а у него в комнате на стене висит мой портрет... Помню, на фронте бывало я сплю, а он сидит рядом и курит, стережет меня, потому что немецкая разведка таскала людей и случаи бывали ужасные.

Например, в январе 44-го в Белоруссии произошел эпизод, который показывает, до чего доводит водка. Мы стояли в обороне, а впереди нас располагалась какая-то пехотная дивизия, но не нашего корпуса. В секрете стоял пулеметчик, и когда взошла луна, то он заметил, что на нейтральной полосе шла какая-то подозрительная возня. Он на всякий случай дал туда очередь, и увидел, что оттуда разбегаются люди. И что оказалось? Там на танкоопасном направлении стояла батарея 57-мм пушек, и в одну ночь весь ее личный состав во главе с командиром и с часовыми перепились и спали безмятежным сном. Но немцы это видно заметили, и немецкая разведка всех их спящих переколола ножами без единого выстрела, и когда пулеметчик дал по ним очередь, то это они выкатывали к себе уже третье орудие... Это было совсем недалеко от нас и нам это рассказывали. Вот до чего доводит пьянка на фронте. Я же никогда этим делом не злоупотреблял, и никогда не принимал никаких решений в пьяном виде, т.к. пьяным просто никогда не был.

- А почему вы не пили?

Я рационалист, и всегда задавал себе такой вопрос: "Ну что дает эта водка? Даже пить ее невкусно и неприятно". Я, например, даже сейчас не люблю вкуса горькой водки. И ведь люди забыли уже, что на самом деле фронтовые сто граммов выдавали вовсе не для храбрости, а для аппетита, чтобы солдаты могли по полгода есть одну перловую кашу...

А у меня на батарее проблемы пьянства не было. Помню, солдаты меж