На самом деле я родился 9 мая 1921 года, но наш сельский батюшка как записал 10 мая, так у меня во всех документах и значится. Мы жили в селе Новое Зубарево Краснослободского района Мордовской АССР, а семья у нас была обычная для тех времен: отец, мама, бабушка и нас, трое братьев и сестра. Вообще-то мама родила семерых детей, но трое умерли еще в младенчестве.

- Расскажите, пожалуйста, о предвоенной жизни.

Детство у меня было самое обычное для деревенских детей того времени. Играли, ходили в лес за диким луком, щавелем, яйцами птиц, ну и конечно, с малых лет начали помогать родителям.

Отец, Василий Петрович, в нашем селе по праву считался авторитетным земледельцем, в свое время он окончил в Самаре курсы яровизаторов, правда, у некоторых наших односельчан это вызывало непонятную зависть. Например, помню, что во время передела земельных участков нам под огород выделили землю напротив нашего дома. По этому участку во время половодья обильно текли ручьи, и некоторые люди так злорадно говорили: "Ну, пусть теперь Васька-агроном попробует вырастить на этой земле хороший урожай". Но даже и на таком не очень выгодном участке отец умудрялся получать хорошие урожаи. А все почему? Потому что старался перенимать передовые технологии, применял удобрения. Например, отец ездил на дрожках за 12 километров в наш районный центр Краснослободск. Там он договаривался с руководством школы, которая располагалась в здании бывшей духовной семинарии, и собирал у них на крыше большой трехметровый короб голубиного помета, просто это очень хорошее удобрение. И я помню, мы идем по полю как во время сева, через плечо у нас одеты быковки, и мы совками разбрасываем этот помет. Так после этого у нас рожь колосилась как ни у кого, высоченная, с наливными колосьями. А так земли в наших краях не очень хорошие, если хорошо не удобришь, то мало что и получишь, поэтому большинство крестьян жило очень небогато. Да и мы сами считались всего лишь середняками, хотя у нас в семье была корова, лошадь, свинья, несколько овец, и хлеба у нас хватало до нового урожая - а это было важнейшее мерило в наших краях.

Но, например, я могу вам рассказать такую деталь, чтобы вы лучше понимали, как мы тогда жили. Однажды в детстве я с нашим попом во время пасхи ходил по домам и помогал носить большой крест. Село у нас было большое, домов пятьсот и в каждом доме попу что-то давали, обычно пару крашенных яичек. И в конце дня он нам за помощь дал по десятку или даже по два яиц, так для нас это была очень серьезная награда. Ведь, например, у нас хоть и было крепкое хозяйство, но только в воскресенье мама нам всем давала по одному яйцу, и только в какой-то большой праздник давала по два... Правда, хлеба и картошки было достаточно и мясо ели частенько. В общем, жили по-крестьянски бедно, но не голодовали. Но уж если хлеба до нового урожая не хватало, то тут уже ели все: и мякину, и отруби и лебеду.

- А как, например, в вашем селе проходила коллективизация?

Надо честно признать, что бывало всякое. Но это и понятно, потому что крестьянство это ведь не рабочий класс, а очень консервативное сословие. Все крестьяне - убежденные собственники, поэтому мужики коллективизации сопротивлялись, потому что для них сама идея того, что нужно свое имущество отдать в колхоз звучала просто дико. Правда, и сам Сталин потом в своей статье "Головокружение от успехов" честно признавал, что в этом деле были допущены серьезные ошибки, перегибы, и нарушался принцип добровольности.

И вот, например, у нас в селе в начале 30-х годов просто заставляли вступать в образованный колхоз "Красная Свобода". Беднота то вступала с охотой, ей терять было нечего, а вот середняки колебались, поэтому председатель сельсовета людям буквально руки выворачивал, чтобы они вступали в колхоз. Тогда председателем сельсовета у нас работал Кулагин Александр Николаевич, которого вся округа знала как Санька-узак. Просто у нас в селе буквально у всех были клички. Например, меня все знали как Пашу-гришунина, потому что мой отец пошел в примаки к Гришуниным, это фамилия семьи моей мамы.

Но нужно сказать пару слов об этом Саньке-узаке. Это был малограмотный и злобный человек, причем, очень неприятной внешности. Небольшого росточка, уши оттопыренные как у Чебурашки, а нос доставал нижней губы... В общем, это был настоящий тиран нашего села, которого буквально все ненавидели.

И процедура записи в колхоз выглядела примерно так. Приходит Санька-узак к какому-либо крестьянину: "Заявление написали?" - "Александр Николаевич, я еще не решил, надо еще и с бабой своей посоветоваться". Тогда Узак говорил одному из своих приближенных активистов: "Прошка, забирай корову и веди ее на колхозный двор". Так хозяин в одних кальсонах выбегал на улицу и обменивал корову на заявление о принятии в колхоз...

И точно также получилось и с нами. Вообще-то отец у меня хоть и был полуграмотным, но был умным, мудрым и практичным человеком, который предвидел развитие событий на несколько шагов вперед. Он и сам понимал, что у коллективного хозяйства, тем более с техникой, есть хорошие перспективы, но, по-видимому, просто решил выждать и пока не вступать в колхоз.

Но однажды во время половодья я возвращаюсь со школы и вижу, что этот самый Санька-узак ведет нашу корову Рыжонку. До сих пор ее хорошо помню, у нее еще один рог был обломан. А отец в это время как раз уехал в районный центр за лекарствами. Приехал, мать плачет, и он сразу пошел к этому Узаку, отдал ему заявление, и привел корову обратно.

- А разве за такие проделки у вас в деревне этого Узака не могли убить?

Вы знаете, нет. Хотя гад он был порядочный, но о том, что его хотели убить я никогда не слышал, просто люди у нас незлобивые. Но я вам расскажу конец этой истории.

В августе 1944 года я со своей батарей оказался на территории Польши. Помню даже, что мы расположились недалеко от небольшого местечка Горволин. Кроме нас там еще стояли и другие части нашего 1-го Гвардейского Донского танкового корпуса. И тут один из моих солдат мне говорит: "Товарищ старший лейтенант, я знаю, что вы из Мордовии, а вот на полевой кухне стрелкового батальона повар тоже из Мордовии". А у нас обычно все солдаты искали своих земляков, поэтому я тоже пошел с ним пообщаться. И выяснилось, что мы с ним не просто из одного района, но и из соседних сел. Я из Нового Зубарева, а он из Новой Карьги, которая находится всего в четырех километрах от нас. Мы разговорились, и вдруг он меня спрашивает: "А вы помните Саньку-узака?", и рассказал мне такую вещь. Оказывается, этот самый Узак служил в нашем корпусе старшиной стрелковой роты, но и в армии он оставался такой же сволочью, воровал, даже бил солдат. И когда он однажды привез на передовую питание в термосах, начался бой, то его пристрелил кто-то из своих...
- Где вы учились?

В нашем селе я окончил четыре класса. Но для того чтобы не отправлять меня учиться в школу в Краснослободск, потому что там нужно было снимать квартиру, договариваться о питании, родители решили еще на год оставить меня в четвертом классе, потому что стало известно, что через год у нас организовывалась семилетняя школа. Поэтому так вышло, что в 4-м классе я проучился два года.

Отличником я не был, но занимался хорошо. Помню, отец меня учил: "Пашенька, ты учись, как следует, потому что ученого человека, как ни брось, он все равно на ноги встанет". Окончил семилетку, но в 8-й класс поступил уже в краснослободской школе. С одним парнем снимал комнату в бедной семье, но я оказался в очень тяжелом положении, ведь надо было платить за еду, за угол, а к тому времени родители у меня уже умерли.

В 1935 году через сутки после операции по удалению почки умерла мама, а меньше чем через год после ее смерти трагически погиб отец... Как-то зимой он поехал на базар, но в сани запряг лошадь с диким норовом. А базар находился на пригорке, и дорога к нему была наезжена в виде ступенек. И когда он поехал обратно, намотал вожжи на руку, но Пегавка чего-то испугалась, понесла, и на скорости на этих ухабах отцу сильно отбило внутренности, и он умер... Мои старшие братья уже уехали, поэтому мы остались втроем: младшая сестра Анна, старенькая бабушка, мамина мама и я.

И в такой ситуации я решил поступить на газетное отделение в политпросветшколу, которое готовило работников для редакций районных газет. Просто потому, что в этой школе платили небольшую стипендию, на которую можно было хоть как-то прожить. И зная мое тяжелое положение, наш райком комсомола дал мне направление в эту школу.

Год я там проучился, но в начале второго курса вышло постановлении о ликвидации всех "газетных" отделений". Что делать? Тогда я с другими нашими ребятами решил поступить на подготовительные курсы Саранского педагогического института. Окончил их, но оказалось, что как раз в этом году конкурс в институт как никогда высок: четыре или пять человек на место. Но я все же смог поступить на исторический факультет.

Гладков П.В. в 1940 году

в костюме своего учителя
- Что запомнилось о времени учебы в институте?

Больше всего то, что в материальном плане жилось очень и очень тяжело. Поэтому мы с ребятами старались как-то подрабатывать, например, пилили дрова у хозяек, а по воскресеньям ходили на станцию разгружать вагоны. Чего только не разгружали, кроме каменного угля. А, например, ходил я в красноармейском обмундировании, потому что другой одежды не было, а шапка у меня была типа кубанки, но сшитая из травы. Вот так мы тогда жили.

Учился я неплохо, старался, первый курс окончил успешно, а на втором вдруг всем отменили стипендию... Я написал об этом брату Трофиму и он тут же выслал переводом 2 000 рублей, для меня это были большие деньги.

И все же, несмотря на все трудности, я еще и спортом занимался, был в первой десятке института по лыжам, а потом еще стал учиться в аэроклубе. Ведь в то время вся молодежь бредила авиацией, и когда к нам в институт приходил старший лейтенант из аэроклуба и всех приглашал заниматься, то его так плотно обступали, и буквально чуть ли не штурмом брали, настолько всем было интересно. В аэроклуб пошли записываться чуть ли не все наши ребята, но на углубленной медицинской комиссии из около ста человек с нашего факультета оставили всего троих, в том числе и меня.

Я жил на квартире у очень хороших и добрых людей, но чтобы ходить на занятия в аэроклуб, мне приходилось вставать в четыре часа утра. Часа четыре мы там занимались, а уже оттуда я шел на занятия в институт. И так четыре раза в неделю.

Несколько месяцев я там так прозанимался, мы изучали У-2, но когда уже время подходило к первым полетам, я вдруг почувствовал, что в темноте очень плохо вижу - началась куриная слепота. Пошел в поликлинику. Захожу, скромно встаю у порожка, а врач оказался ну просто копией Тараса Григорьевича Шевченко. Такой же крутой лоб, лысина, густые усищи, нос картошкой: "Ну что, сынок, на что жалуешься?" - "Я, доктор, в темноте почти ничего не вижу". - "Так, хорошо. А скажи мне, что ты сегодня завтракал?" - "Ничего". - "Чем ты обедал сегодня?" - "Тарелка супа без мяса и 400 граммов черного хлеба". - "А чем будешь ужинать?" - "Я когда возвращаюсь домой после самоподготовки, то по 3 копейки покупаю два или три чибрика, это у нас было типа пончиков, и вот пока иду домой ими и ужинаю". - "А чем ты занимаешься?" - "Учусь в учительском институте, и еще занимаюсь в аэроклубе". - "Все понятно, сынок. Я тебе пропишу съедать в день по одной столовой ложке рыбьего жира. Всего одна эта ложка заменит тебе самые лучшие ресторанные блюда". Мне все было понятно кроме одного, что значит - ресторанные блюда? В то время я и понятия не имел, что это такое. Помню, что когда ходил на занятия, то на углу Советской и Большевистской видел вывеску "Ресторан", но что она означала, я тогда и понятия не имел. - "Но самое главное, сынок, тебе придется выбирать. Либо институт, либо аэроклуб". И вот так мне пришлось бросить занятия в аэроклубе, потому что сил на все не хватало. Так мне и не довелось тогда полетать, хотя очень хотелось. Хотя может, это стечение обстоятельств мне и жизнь спасло, потому что я знаю, что потери в авиации были большие. Так что этот эпизод я тоже отношу на свое везение.

А вообще я вам должен сказать, что военно-патриотическое воспитание до войны было сильнейшее. Мы гордились нашей страной, нашими победами. У нас, кстати, в институте военное дело преподавал бывший капитан царской армии Улисов.

Кроме того, в институте мы много занимались по линии ОСОВИАХИМа, сдавали различные нормативы: "Ворошиловский стрелок", "ГТО", "ГСО", "ПВХО". А после института нас должны были сразу призвать в армию, просто нам как студентам последних курсов, у нас было двухлетнее обучение, предоставили отсрочку, до окончания учебы.

- Как вы узнали, что началась война?

В те дни мы как раз сдавали выпускные экзамены, и на 26-е июня у нас был назначен последний госэкзамен по "истории древнего мира". Я тогда жил на квартире у Кутиловых, и в то воскресенье после нескольких предварительных сообщений о том, что будет объявлено важное правительственное сообщение, мы узнали, что началась война...

В то время я встречался с одной девушкой, которая хоть и была всего на год старше меня, но уже работала санитарным врачом, и сразу побежал к ней, чтобы сообщить эту новость. И вот эта картина как сейчас стоит передо мной. Накануне прошел довольно сильный дождь, но когда я шел к ней, то уже выглянуло солнце. А впереди меня прямо по лужицам в замасленных куртках шли два невысоких, как я понял, кочегара и громко между собой разговаривали: "Да как он, в смысле Гитлер, ... его мать, одноглазый на нас вздумал напасть! Да мы его ... Наполеон даже Москву взял, а все равно закончил на смоленской дороге! А уж мы его ..." И я навсегда запомнил эти слова простых людей, их настрой, и сразу понял, что с таким боевым духом мы обязательно победим. Да и мы, молодые, ведь тоже были уверены, что если Гитлер начнет войну, то мы строевым шагом дойдем до Берлина...

23-го мы сдали последний экзамен, 24-го получили дипломы, и все ребята с нашего курса сразу пошли в военкомат проситься в армию: "Мы осовиахимовцы, мы "ворошиловские стрелки", мы мотоциклисты". Чуть ли не со скандалом требовали взять нас в армию. К нам вышел военком, старик: "Сынки, оставьте свои адреса и разъезжайтесь по домам. А когда понадобитесь, мы вас сразу вызовем".

Я уехал домой, но буквально сгорал в жутком нетерпении. Как, ведь уже три, четыре дня, неделя прошла, а меня все не вызывают. Нет, думаю, видно про меня точно забыли. Не вытерпел и побежал в соседнее село Новую Карьгу, как раз то, откуда был тот самый повар. Потому что в этом селе находился ближайший телефон, по которому можно было позвонить в Саранск. 

И вы не поверите. Только прибежал туда и ступил на порог почты, как мне навстречу выходит девушка, которая там работала и спрашивает: "Вы Гладков Павел Васильевич?" - "Да, а что?". - "Только что звонили из Саранска, вам нужно срочно явиться в военкомат", и я бегом бросился обратно. 

Председатель колхоза распорядился выделить мне подводу, но я уже по опыту знал, что 50 километров до ближайшей железнодорожной станции Ковылкино у нас на подводах ездили сутки туда и обратно, поэтому я от нее отказался и пошел пешком. На дорогу бабушка собрала мне в котомку пару белья, десяток яиц, краюшку хлеба, и сказала на прощание: "Пусть бог тебя бережет!" 

И уже часа в 2 ночи дошел до станции. Но мое нетерпение было настолько огромным, что я просто не мог ждать утреннего поезда, поэтому на попутных машинах добрался до Рузаевки, а уже оттуда на пригородном поезде доехал до Саранска и уже часов в восемь утра пришел в военкомат. 

Там из нас сформировали команду, человек 20-25, и отвезли в Куйбышев, даже помню, что на улицу Арцибашевскую, куда уже была эвакуирована военно-медицинская академия. Начались экзамены, причем конкурс был высокий 4-5 человек на место. Русский язык я сдал на "отлично", физику, удивительно, но сдал на "хорошо", химию тоже сдал, и оставалось сдать только географию, которую я всегда любил и был уверен, что сдам хорошо. Но вдруг нас вызвал армейский комиссар с ромбом и объявил: "Товарищи, только что получено распоряжение, что всех кто имеет высшее и незаконченное высшее образование немедленно отправить по своим военкоматам". Вот так, едва не начавшись, накрылась моя медицинская карьера. 

Вернулись обратно и меня включили в новую команду для отправки в Оренбург, который тогда назывался Чкалов. По дороге туда мне больше всего запомнилось, что когда остановились на станции Кинель, то нас повели в столовую на ужин, и у меня в кармане оказалось ровно столько денег, сколько нужно. Буквально копейка в копейку - такая случайность. 

Но в Чкалове оказалось не училище, а КУКЗА (курсы усовершенствования командиров зенитной артиллерии). Причем раньше туда присылали армейских командиров, но потом по ходу учебы выяснилось, что мы занимались гораздо лучше них. Потому что в массе своей они были малограмотными, а мы все-таки уже с высшим образованием. 

Зато обмундировали нас вообще кое-как, поэтому выглядели мы скорее как партизаны. А про кормежку можно сказать так: уже через час после завтрака хотелось обедать, а всего через час после обеда очень хотелось ужинать...

Начали учебу с изучения 76-мм зенитного орудия, но меня просто поразило, что для того чтобы ее привести в боевое положение нужно за конец ствола привязать веревку и тянуть ее. И я как представил себе, что самолет летит, а мы ствол за веревку тянем вручную... Признаюсь, на меня это произвело тяжелое впечатление. Потом начали изучать 85-мм пушку, это уже было более солидно. 

- Как раз на время вашего обучения в училище пришелся самый тяжелый период войны. У вас тогда не появлялись мысли, что мы можем проиграть войну?

Когда немцы подошли к Москве, то мы думали, что даже если ее и сдадут, то мы с винтовками и гранатами пойдем партизанить - такой у нас был настрой на победу. 

И я вообще считаю, что 41-й и начало 42-го мы выдержали только за счет патриотизма. Но ведь он появился не на пустом месте: мы воспитывались на книгах, на фильмах, на героях. А что нынешняя молодежь? Воспитывается на телевидении, которое все прошлое обсирает, на сексе да наркотиках...

В июне 1942 года окончили учебу, нам присвоили звание лейтенантов и всех нас отправили в Горький. А уже оттуда я попал в Подмосковье, в Кунцево, где формировался 26-й танковый корпус. Меня назначили командиром взвода в 226-й армейский полк ПВО. Но оказалось, что это полк малокалиберной зенитной артиллерии, и на вооружении в нем состоят 37-мм миллиметровые зенитки, которую мы в училище почти не изучали. Поэтому получилось так, что ночью мы сами изучали матчасть, а днем учили этому своих солдат. Почти и не спали в то время, но зато все освоили как надо. 

А на тренировки мы ездили по Ленинградскому шоссе на центральный аэродром, наводили зенитки на взлетающие и приземляющиеся самолеты. Но в тягачи нам дали "Виллис", который весил значительно меньше, чем сама пушка, поэтому даже на асфальтовом шоссе нас сильно водило. 

И незадолго до отправки на фронт меня вызвал представитель особого отдела, такой плотный, невысокого роста, румяный, и начинает меня расспрашивать про то, как идет наше обучение. Беседовал со мной очень доброжелательно, и потом вдруг спросил: "А вот вы как военный специалист", меня аж как током ударило, какой из меня специалист, я вчерашний голодающий студент. "Есть у вас какие-то замечания, пожелания?" И я ему прямо сказал, про то, что "Виллисы" с нашими пушками откровенно не справляются даже на шоссе, а ведь на фронте нам предстоит не по асфальту ездить". - "Что-то еще?" - "На мой взгляд, это неправильно, что пушку везет одна машина, снаряды едут отдельно, а расчет тоже сидит по разным машинам. Из-за этого на марше мы быстро для стрельбы не развернемся и фактически небоеспособны". Он попросил меня в письменной форме изложить все мои замечания, и уж не знаю почему, но вскоре нам наши "Виллисы" заменили на грузовые "Шевроле" - это были отличные машины повышенной проходимости. В них можно было и людей всех посадить и снаряды загрузить, а это уже совсем другое дело. И когда мы отправлялись на фронт, то, как раз прошел дождь, а земля там глинистая, но даже по этой грязи наши "Шевроле" шли словно корабли. 

Наш корпус отправили куда-то в Сталинградскую область. Переправились через Дон и двинулись в сторону фронта, я помню, что как раз в то время отмечали 7 ноября. А свою первую огневую позицию, на которой приняли свое боевое крещение, мы заняли у Кузнечикова хутора, что у города Серафимович. Полностью оборудовали огневые позиции, но обстановка была спокойной, поэтому в основном занимались обучением и тренировками. И к тому же нам строго настрого приказали не стрелять, фактически запретили открывать огонь, потому что если немцы увидят, что тут появились зенитки, значит, могут понять, что здесь сосредотачиваются новые части.

Но однажды мы увидели, что на совсем малой высоте, всего метров 60-70 над землей, не больше, очень медленно летит "Хейнкель-111". Причем он летел в самой выгодной для нас позиции - курсовой угол ноль, т.е. как раз прямо на нас. И тут мы просто не выдержали и открыли по нему огонь. Попали в него, смотрим, один пропеллер остановился. Но самолет смог повернуть направо и полетел вдоль линии фронта, и только километров через семь или восемь все-таки сел на брюхо. Видимо это был разведчик, и я знаю, что экипаж, двух немецких и двух румынских летчиков взяли в плен. Вот так наша батарея получила боевое крещение и сбила свой первый самолет, хоть и фактически нарушила приказ. Но как говорится, победителей не судят. 

А позже на той же самой позиции произошел еще такой интересный случай. Однажды утром встаем, а вся наша позиция буквально засыпана немецкими листовками, причем разноцветными: красными, зелеными, голубыми, белыми. И в них было написано примерно так: "Бойцы Красной Армии. С вашими фанерными самолетами и деревянными танками войну вы фактически проиграли. Поэтому прекращайте бессмысленное сопротивление, убивайте своих командиров и комиссаров и сдавайтесь с этими листовками в плен. Пароль для перехода - "Сталин капут!" А мы о вас как следует, позаботимся, и обеспечим работой и пропитанием". Но ничего кроме издевательского смеха у солдат эти листовки не вызвали. 

19 ноября 1942 года мы пошли в контрнаступление, и мне запомнилось, что буквально вся степь горела, потому что за лето там вырос бурьян в человеческий рост, и во время артподготовки он загорелся. 

Мы двинулись вперед, сопровождая танки нашего корпуса, но работы у нас не было, потому что из-за нелетной погоды авиация не летала. А вокруг столько разгромленной техники, убитые лошади, и именно там я впервые близко увидел немца. В одном месте прямо у обочины дороги, широко раскинув руки и ноги, на спине лежал убитый немецкий солдат. Шинель на нем тлела, а его раскрытые глаза смотрели в хмурое Сталинградское небо... И вы поверите, но у меня к нему появилось такое чувство жалости: чего же тебе дома не сиделось, лежишь теперь на нашей мерзлой земле... А ведь у тебя дома родители, может быть жена, дети... 

За нами ехал батальон связи и вдруг по нему из этого бурьяна кто-то начал стрелять из автомата. Оказалось раненный в ногу немецкий офицер, но его тут же успокоили... А впереди нас прямо на крыле полуторки ехал какой-то лейтенант. Вдруг раздался разрыв снаряда и ему у меня на глазах, словно бритвой отрезало кисть руки, которой он держался за поручень... 

Помню, остановились у хутора Перелазовский, заправляемся трофейным бензином, и вдруг из тумана вынырнул и поперек села очень низко пролетел немецкий самолет и сбросил три бомбы. На одной из наших машин загорелись снаряды, но сержант из моего взвода, мой ровесник, уроженец Архангельской области Юшманов Иван Никитович не растерялся, бросился в машину и вышвырнул из нее горевший ящик. 

За успешные действия в контрнаступлении под Сталинградом 26-й танковый корпус переименовали в 1-й Гвардейский Донской ТК, а наш 226-й армейский полк ПВО переименовали в 80-й Гвардейский зенитно-артиллерийский полк. 

- Насколько успешно ваша батарея проявила себя в боях под Сталинградом?

Под Сталинградом мы сбили несколько самолетов, главным образом "Хейнкелей"-111 и истребителей "Мессершмидтов"-109, которые немцы там использовали как штурмовики. Поэтому они летали на небольших высотах, и были что называется "для нас". Но особенно мне запомнились два из них. Однажды в зоне ответственности нашей батареи появился немецкий разведчик "Хейнкель-111" и расчет того же самого сержанта Юшманов сбил его буквально одной короткой очередью, самолет взорвался прямо в воздухе. Пехота, которая все это видела, громко приветствовала такую снайперскую стрельбу.

А когда мы уже замкнули окружение, то произошел такой эпизод. 1-й взвод отправился на другую позицию, а мой взвод еще оставался на прежних. И вдруг на горизонте появился большой трехмоторный транспортный самолет "Юнкерс-52", который летел прямо на нас. Мы открыли по нему огонь и весьма удачно. Один двигатель остановился, другой задымил, и невдалеке от нас он сел на брюхо. Его сразу окружила пехота и офицеры, а нас к нему даже не подпустили. Оказалось, что этот самолет вез в окруженную группировку патроны, меховые жилетки, ром и шоколад. 

И там же под Сталинградом произошел еще такой памятный эпизод. Представьте себе: степь, ночь, звезд не видно, никаких ориентиров нет, поэтому неудивительно, что однажды ночью мы заблудились. Увидели большую скирду соломы и решили до утра расположиться возле нее. Вскоре выглянула луна, и вдруг мы заметили, что по гребню балки в нашем направлении двигается большая группа людей, человек сто-сто пятьдесят. И что за люди непонятно. Но мы понимали, что если это солдаты противника, то они нас запросто сомнут, ведь у нас в батарее всего 60 человек. Причем шли они очень осторожно: идут, остановятся, опять идут.

Мы построили наши зенитки в ряд, хотя обычно располагали в виде четырехугольника, и послали навстречу этой группе человек пять разведчиков. Они были в маскхалатах, с автоматами, и было оговорено, что если это противник, то они должны будут дать красную ракету, и тогда мы с большого расстояния откроем по этой группе огонь. Ведь снаряды у наших пушек на расстоянии до 150 метров даже не разрывались, а летели как обычные болванки, поэтому нам нужно было определиться как можно раньше.

Разведчики ушли, колонна все приближается и приближается, а от наших ребят никакого сигнала, ни ракеты, ни стрельбы, ничего. У нас, конечно, огромное нервное напряжение... Наконец они все вместе появились, наши разведчики и эта группа, все в таких высоких шапках. Оказалось, что это пришли сдаваться в плен румынские солдаты. И вдруг один из них громко к нам обратился: "Здравствуйте товарищи!" - "Здравствуй, здравствуй, а ты откуда так хорошо по-русски говоришь?" - "Я молдаванин! Это Антонеску нас мобилизовал, а мы воевать не хотим!", и сплошным матом в адрес Антонеску. 

Эту группу румын мы отправили дальше в тыл, причем, без всякого конвоя, а сами кое-как переночевали. Ведь морозы стояли дикие, поэтому чтобы не замерзнуть будили друг друга через каждые 20 минут. А утром когда рассвело, на этой скирде вдруг поднялись два человека, подняли над своей головой винтовки и что-то нам кричат. Мы поняли, что это тоже румыны, и крикнули им, чтобы они спускались. Но удивительно как они вообще смогли подняться на эту скирду, потому что она была очень большая и высокая. Накормили их и тоже отправили в тыл. 

А еще в конце войны бойцам моей батареи довелось взять в плен 33 немецких солдата.
- Расскажите, пожалуйста.

Это случилось на севере Германии в самых последних числах апреля 45-го, когда мы уже форсировали Одер. Наступление развивалось успешно, а моя батарея заняла позицию у городка Демин. 

Но потом я получил приказ переместиться на другую позицию. Послал за нашими машинами, но бойцы приходят: "Товарищ старший лейтенант, шоферов нигде нет". - "Как нет? Обыщите всю деревню". - "Обыскали, их нигде нет". Я в отчаянии, потому что получил приказ срочно выдвинуться, а двигаться не можем. И даже не знал, что и подумать, куда вдруг подевались все шофера... 

Ждем час, два, а их все нет, меня аж заколотило от волнения. Вдруг бежит шофер нашей хозяйственной машины Юсупов. Я на него в крик: "Где вы все ходите?" - "Товарыш, командыр, все шофыра там". Оказалось, что они нашли брошенную немецкую машину и решили взять ее к нам на батарею, хотя такой надобности не было совсем. Но из одного из домов немецкий пулеметчик плотным огнем прижал их к земле, поэтому они и не могли вернуться оттуда. Что делать? Решили сформировать две группы во главе с сержантами, и по складкам местности зайти пулеметчику в тыл, вынудить его покинуть эту позицию и тем самым выручить наших ребят. Договорились: "Нужен огонь - красная ракета. Прекратить - белая". 

Пошли эти группы туда, а я все волнуюсь, чем все это кончится, ведь у меня ребята не пехотинцы и навыков стрелкового боя у них нет совсем. Вдруг красная ракета. Я настолько уже переживал, что сам сел на место наводчика и выпустил короткими очередями штук пятьдесят осколочных. Почти сразу после этого взлетела белая ракета, ну, думаю, слава богу.

Прибегают эти разгильдяи, все мокрые, заляпанные в глине, потому что все это время пролежали в какой-то луже. Я им, конечно, все высказал, нарушив при этом литературную речь. Быстро прицепили орудия к машинам, можем выдвигаться, а остальных все нет и нет. Что, думаю, опять такое, ведь они должны были бы уже вернуться. Но наконец-то появились и они, причем все увешанные немецким оружием и привели на батарею 33 немца. Оказалось, что это были курсанты какого-то военно-технического училища, вроде нашей полковой школы. 

А в то время мы уже питались исключительно трофеями, и на пшенную кашу с американской тушенкой никто даже и не смотрел. Я велел принести полный котел на 60 человек, и приказал немцам: "sitzen im ring" - "садитесь в круг". Они видно подумали, что сейчас начнется какая-то большевистская казнь, поэтому садились с опаской, подозрительно переглядывались. Потом я им приказал наполнить котелки и дал им времени на еду пять минут. Так через пять минут котел можно было вообще не мыть...

Тут как раз вышел на связь командир пока, я ему объяснил, что так и так, возникла непредвиденная ситуация и мы захватили пленных. А он на меня с матом: "Е.. твою мать, ты командир или баба? Не знаешь, что нужно делать с врагами?" Но для меня даже само это предложение звучало просто дико, поэтому с немцами на сборный пункт я отправил трех моих солдат, но пленных при этом строго предупредил, что если что, мои солдаты сразу начнут стрелять. Так они запричитали: "Kriegs - kaput! Stalin - gut! Hitler - kaput!"

- Кстати, к вопросу о пленных. Вам приходилось видеть, чтобы с ними жестоко обращались? Били, например, или убивали?

Я понимал, что среди солдат и офицеров были такие озлобленные люди, потому что у них погибли родные, дети, но все равно мне это казалось диким. И за всю войну мне ни разу не пришлось видеть такого, чтобы пленных кто-то бил или тем более расстреливал. У нас насчет этого было очень строго. Если бы об этом узнало командование или политотдел, то за такое вполне могли бы и отправить в штрафбат. Правда, я слышал, что в Демине наши проявили себя нехорошо: поджигали дома, мстили, одним словом.

- Но все-таки лично мне это не очень понятно. Ведь только что эти же самые немцы стреляли по вам, а вы их сразу после боя решили покормить. 

Ну и что? Правильно говорят, что нельзя победить врага, не научившись его ненавидеть. И на самом деле немцев мы ненавидели. Да и как мы могли к ним относиться по-другому, если я и сам на Украине в районе Днепропетровск - Новомосковск лично видел, как из колодцев доставали грудных детей, брошенных туда немецкими солдатами... Да, в бою это одно, там есть место и для ненависти и для четкого понимания того, что враг есть враг, которого необходимо уничтожить. Но если они уже сдались в плен, то тут я считаю нужно уже относиться по-человечески. Да и как вообще можно расстреливать безоружных людей? Хотя я знаю, что у некоторых солдат и офицеров к ним было запредельное чувство ненависти. 

Например, у меня в батарее один солдат чуть не натворил делов. Но если у одних оно возникало хотя бы оправданно, потому что у них погибли их родные, дети, а у других нет. Ведь, например, даже мой первый командир батареи, эта гнида, тоже все порывался расстреливать пленных, просто ему не представлялась такая возможность. Но я не раз в своей жизни убеждался, что все трусы - очень жестокие люди.

И вы знаете, я уверен, что такое наше человеческое отношение, подавляющее большинство немцев оценили и поняли правильно. Например, я вам расскажу такой случай. С 1973 года в Кишиневе я больше пятнадцати лет проработал в "Интуристе" и как-то мне пришлось сопровождать группу немцев в Оргеев. В числе прочего мы посетили детский сад, дети нам показали нечто вроде утренника, а после него оказавшийся рядом со мной немец мне сказал: "Мне очень стыдно, что я немец", имея в виду те зверства, которые они вытворяли во время войны на нашей земле... А я ему возразил: "Но ведь не все немцы такие, ведь были и другие: Тельман, Ульбрихт, Карл Маркс и многие другие". 

Кстати, уже после войны, когда я жил недалеко от Потсдама, причем в доме, покрытом соломой, что я видел в Германии первый и единственный раз, квартиру нам убирала одна женщина, с которой у нас сложились хорошие и доверительные отношения. И вот она нам рассказывала, что они, т.е. немцы знали, что творили их войска на оккупированной территории, но под угрозой смертной казни об этом было запрещено даже говорить. 

- Вы обмолвились, что один из ваших солдат хотел что-то сделать.

Да, у меня был такой случай. В самые первые дни после Победы мы располагались в районе села Бентвишь, что километрах в 30-40 юго-западнее Ростока. И вдруг ко мне поступила информация, что у одного из моих бойцов, старшего сержанта Сторчевого, есть трофейный пистолет, из которого он хочет немцам отомстить: расстрелять первую же попавшеюся семью. Володя был мой ровесник, бывший шахтер откуда-то с Донбасса, плотный, смуглый, красивый парень, но не очень общительный, и на батарее все знали, что этому есть свое объяснение: немцы по подозрению в связи с партизанами расстреляли всю его семью... 

Кстати, под Орлом, когда под вечер вся батарея уже села ужинать, именно Володя вовремя заметил внезапно появившийся "Юнкерс" - 87 и первой же короткой очередью сбил его, за что его наградили орденом "Отечественной войны" 1-й степени. 

Я его тут же вызвал к себе и во время нашей длительной и эмоциональной беседы постарался разубедить: "Если ты совершишь такое преступление, то и сам попадешь в тюрьму, а на честь Красной Армии и всего советского народа наложишь черное, позорное пятно... Но ты ведь еще совсем молодой парень, прошел такую страшную войну, остался жив, и хочешь перечеркнуть свою жизнь?.. Володя, послушай моего совета, не делай глупостей, ступай и принеси мне свою пушку". После некоторого раздумья он сказал: "Ладно" и не спрашивая разрешения, вышел. И пока я его ждал, каждая минута казалась мне вечностью... Но он все-таки вернулся, и сдал мне свой пистолет. А напоследок я ему сказал, что никогда не сомневался в его честности и разумности. Вот так мне удалось предотвратить неминуемое преступление.
- Из каких подразделений состоял ваш полк?

В полк входили четыре четырехорудийные батареи и одна зенитно-пулеметная рота, в которой было 16 пулеметов ДШК. По своей огневой мощи мы скорее напоминали дивизион и, что очень важно, со своими мощными машинами были очень маневренными.

- Как вы можете оценить 37-мм зенитку?

Пушка просто отличная, но ее единственный недостаток состоял в том, что она уж больно высокая, поэтому маскировать ее было очень тяжело. Обычно мы делали окоп где-то на метр в глубину, но еще наращивали и бруствер. Правда, и слишком высокий бруствер тоже делать было нельзя, это на тот случай если понадобится стрелять по наземным целям. 

- Боеприпасов всегда хватало?

Я уже точно не помню, сколько входило в боекомплект, если не ошибаюсь, что-то около тысячи снарядов, но нас никогда не ограничивали в его использовании. Всегда стреляли столько, сколько нужно или могли. Но если в зависимости от обстановки шла очень интенсивная стрельба, то снарядов не хватало. Например, на Курской дуге немецкие самолеты летали словно воронье, и, кстати, единственный раз меня ранило как раз в тот момент,