Письма с Первой мировой

Из «Рассказа волонтера», русский «Ежемесячный журнал» № 5 за 1916 од.

Первое дело - русский я, и коренной русский, до самой последней косточки, и так, думаю, всегда русским и останусь, хотя бы пришлось прожить за границей еще, скажем, сто лет. На родной земле места мне нету, по официальным бумагам числюсь я преступником. Однако же, хотя и преступник и все такое прочее, а Россию люблю, страну свою родную люблю, народ свой. Нельзя вблизи, люблю издали. 

Второе - к Франции я тоже привык. Живу здесь, языку научился, людей узнал. Конечно, не родной сын, а, как бы сказать, в приемышах. Только ведь, знаете, если чужие люди да встретят ласково, да особенно после того, как в родной-то семье ласки не знал, должен человек эту ласку почувствовать или нет? А если почувствовал, так как же и не заплатить за нее при случае?

А третье, и в те времена для меня самое главное, если я правильно себя понимаю, это - что все кругом шли… Старые шли и молодые, холостые и женатые. А я человек в самом соку - тридцать лет мне, ни от кого не зависимый, ни жены, ни детей у меня нету, и вдруг один сзади остаюсь. Почему так?

И когда шел, так знал, отчего и на что иду: на трудное дело иду, на страшное. И не в том труд и страх, что убить могут, - смерти я никогда, кажется, не боялся, не знаю, что это такое - смерть, не могу себе представить. Также и голод, холод, всяческие физические лишения - все это тоже несладко, и лучше бы обойтись без этого, ежели можно, но, коли так пришлось, особенно горевать не стану: голода и холода я и без войны повидал достаточно, так этим меня очень-то не удивишь.

Из письма матери в Воронеж, 22 сентября 1915 года

Мне предстоят более беспокойные времена, чем было до сих пор. Мне кажется, что не надо скрывать этого от тебя и всех вас, милые мои. Будем надеяться, что все кончится хорошо. Главное, чтобы все хорошо кончилось для России и Франции. Остальное имеет уже гораздо меньшее значение. Не правда ли?

Из письма в Воронеж, 28 сентября 1915 года, Шампань

Пользуюсь первой возможностью, чтобы дать знать вам о себе. Я получил легкую рану в левое плечо, во время атаки, в момент взятия немецкой траншеи. Ранен я осколком ручной бомбы, которая теперь в широком употреблении. Так как осколок был довольно большой, глубоко он не прошел, рана легкая, и я думаю, что через месяц, считая больничное время и коротенький отпуск, который, надеюсь, получу, снова вернусь на фронт. Три ночи я почти не спал, очень плохо питался, и все-таки, раненный очень легко, добрался до концентрационного пункта - километрах в десяти, и сейчас чувствую себя хорошо.

Из «Рассказа волонтера»

Лежу вот уже второй месяц раненый. Ранило меня во время последней атаки в Шампани. Рана не то чтобы опасная, жизни ни с какой стороны не угрожает, но, однако, очень себя чувствовать дает, особенно первое время, пока ее еще не зашили. Врезался, знаете, такой кусочек железа в мясо, полоснул по спине что было силы и проложил себе дорогу вершка в три с половиною длиною. Первое время спать не мог от боли. Облокотишься локтем здоровым на подушку, уставишь тело как поудобнее и сидишь так всю ночь до утра, глаз не закрывая. Думаешь, на луну смотришь. Ну, конечно, и вздремнешь незаметно для себя минут десять. И днем то же самое - постель, перевязки… Спиртом прижгут тебе рану или йодом, по всему телу огонь бежит. Выйдешь когда к воротам на минуту, посмотришь направо, налево - и опять в палатку. Мало веселого? А я вот что скажу: никогда во всю мою жизнь не было мне так хорошо и радостно, как в эти дни. Боль, ночи бессонные? Господа, да я готов так до конца моей жизни сидеть в постели, только бы радость моя со мной осталась. И даже боли этой самой рад. Словно хочется болью телесной за душевную радость заплатить.

Из письма в Воронеж, 24 ноября 1915 года, провинция Шарант

По воскресеньям тут (в госпитале) иногда устраивают маленькие концерты. Французы это очень любят, и, чуть только человек умеет хоть капельку петь или знает два-три стихотворения, он уже считает своим долгом влезть на эстраду или на стол, пропеть и продекламировать, а другие считают своим долгом выслушать его и потом похлопать. Отказываться - значит делать большую невежливость. Поэтому и мне приходится влезать на эстраду и петь, хотя тут никто ни слова по-русски не знает. Им нравится, видно, и не хотят верить, что я не учился петь. Действительно, иногда ничего выходит. И голосу как будто возвращается прежняя звучность. А одно время - ведь помните? - я его совсем прокричал и почти лишился. Французы поют плохо, и песни у них - или шансонетка, или очень сентиментальное что-нибудь со слащавым мотивом. Аккордов и хорового пения они совсем не знают, и главное внимание всегда обращено на слова. Вылезет наверх какой-нибудь широкоплечий, ширококостный детина с толстыми губами и щеками и сладким голосом запоет, как он влюбился в розу, и тут непременно будет и лунный свет, и нежные вздохи, и все, что полагается. Лучше всего они бывают, когда начинают шутить или острить. Юмора природного у них очень много, много уверенности и блеску в остротах. Я то, что не пойму, угадаю по лицам слушателей и смеюсь не меньше других.

Из письма в Воронеж, 30 марта 1916 года.

После 18 дней тяжелого траншейного сидения под Верденом в одном из приятных мест отдохнул уж, почистился и чувствую себя удивительно хорошо. Кажется, схватил ревматические боли, что-то уже третий день нога в коленке болит, но это и неудивительно: почти в грязи пролежал все время, шли дожди и снег и погода была совсем зимняя. А сейчас так хорошо греет солнце, и фиалки цветут, и так тихо, тихо в природе и на душе.

Я два дня тому назад помылся, почистился, забрался в ручей в ледяную воду, тело освежить, белье сменил - одним словом, как в раю сейчас.

Из предсмертного письма А. Яковлева (опубликовано Б. Савинковым)

Во Франции есть свой герой. Я его часто встречал. Это - взрослый Гаврош. Он смеется и смешит всех кругом. Он способен вызвать смех под пушечным огнем, и, когда его, раненого, тащат на носилках, санитары не могут идти от хохота, они приседают к земле. Обычно он маленький и очень щуплый, но устает меньше других и всегда прибежит первым. Это - дух Франции. Он помогает ей выдерживать войну. Но есть и другие французы. У меня был свой любимец, капитан 9-й роты, Гризэ. Он был некрасив лицом и чуть-чуть массивен. Но в движениях, в голосе, в походке, в чертах лица у него была какая-то благородная простота и значительность. Конечно, я его знал только издали, он меня, верно, совсем не знал, но у меня к нему сразу родилась очень глубокая симпатия. Когда я на него первый раз посмотрел, подумал: вот этого человека, наверное, скоро убьют. И сегодня я узнал: убит капитан Гризэ. Мне кажется, будто я близкого человека потерял.

Из письма эмигранта А. Свежинского в Воронеж, 23 апреля 1916 года.

Дорогая мама! Та тяжелая весть, которые мне приходится вам сообщить, дает мне право вас так называть; сегодня 1-й день Пасхи, а вчера вечером в семь часов я узнал очень тяжелую весть, я еще до сих пор не могу опомниться и осознать того, что случилось. Погиб Александр. Вы мать, но я потерял с вашим сыном в жизни все, что меня связывало и мирило с ней, он заменял мне в жизни всех, и все без него вокруг меня стало пусто. Я не буду писать вам слов утешения, как не хочу их слышать от других, я знаю, что больше в жизни такого человека не встречу, и той матери честь, которая имела такого сына. 

С 10-го года судьба случайно свела нас вместе, а затем мы все время бывали вместе… Зерентуй, Кутомара, опять Зерентуй, затем Кудара, после Париж, здесь нас разделило, мы шли вместе, но меня не тронули в волонтеры. Я пришлю вам его фотографии и все, что у меня его осталось и что может вам напоминать о нем. Его уже нет, но мыслями я живу с ним и его образ никогда не сотрется с моего мозга. Целую вас, да будет Господь с вами. 

Из письма полкового доктора Минковского в Воронеж, 2 мая 1916 года.

Многоуважаемая г-жа Яковлева! Вы уже знаете, должно быть, о горе, постигшем вас и ваше семейство, о кончине г-на Яковлева, служившего волонтером в 10-й роте 151-го пех. полка во Франции, об этом писали уже в газете «Humanite», и друзья и товарищи покойного Яковлева известили, должно быть, и вас. Мне хотелось бы только сообщить несколько подробностей его смерти, может быть, удастся хоть немного облегчить ваше горе. Покойного Яковлева я видел несколько раз, в последний раз 9 апр. в траншее; кругом падали снаряды немецких пушек; он спокойно писал письма, должно быть, те, которые были найдены при нем после смерти и из которых одно было адресовано вам: по этому адресу и пишу вам; письмо это было послано вам сейчас же, и я надеюсь, что вы получили его. В ночь с 10-го на 11-е его тело было доставлено в наш pocte de secans; он похоронен на военном кладбище около деревни Chattencourt (в нескольких верстах от Verdun). Я был на кладбище, чтобы сказать ему последнее «прощай» от имени его семейства, родственников и друзей.

Умер Яковлев как герой; офицер его роты, около которого он был убит, сказал мне, что покойный обратил на себя всеобщее внимание своим поведением, своим спокойствием и своею храбростью, товарищи и офицеры любили и уважали его за это. За геройское поведение во время сражений 9 и 10 апреля покойному Яковлеву дан был военный крест. Это, конечно, только небольшое утешение для вас, но вам, должно быть, приятно будет узнать, что, взяв на себя известные обязанности, поступив волонтером во французскую армию, он исполнил их до конца, не щадя себя, и принес им в жертву свою молодую жизнь; товарищи французы оценили это.

Из письма А. Свежинского в Воронеж, 2 мая 1916 года.

Дорогая Валентина Петровна! Мое первое письмо вами еще не получено, и приходят письма на имя Александра. Первое известие было не совсем точно, при проверке оказалось, что Александр погиб от винтовочной пули. Он был на посту между французскими и немецкими траншеями, заметил приближающийся немецкий патруль, лежа на земле, дал два предупреждающих тревожных выстрела, затем приподнялся, чтобы посмотреть, куда направился немецкий патруль; в этот момент и сразила его немецкая пуля. Смерть наступила моментально. Не миновала его чаша сия, недостаточно для того, чтобы он терпел в жизни, не было у него личной жизни, личного счастья, и там судьба была против него, целые годы страданий, краткий отдых меньше года - и опять трудный тернистый, крестный путь и затем смерть на посту, скромная и незаметная, как скромной была его жизнь. Он старался везде по возможности быть менее заметным, как бы хотел быть немного в стороне, и все-таки жизнь выдвигала его всегда к первым ролям. Там, где была опасность, где нужны были самоотверженность, самоотречение и сила воли, стальной характер, там Александр был всегда впереди других. Он мало и совсем не думал о себе, он всецело отдавался тому делу, которое считал в данный момент для себя обязательным. Так было и с волонтерством. Все время провел в траншеях, только рана в Шампани позволила ему немного отдохнуть и один месяц провести с нами. Затем он ушел, и его уже нет, и мы его больше не увидим. Но в душе моей, в сердце образ его никогда не изгладится. Таких людей нельзя забыть, и кто его знал больше, тот его никогда не забудет.

Во французской газете «L’humanite» был помещен его краткий некролог и потрет, на днях будет посвящена ему статья в «Призыве», также и некролог. У меня в плане написать о нем большую статью в одном из русских журналов-ежемесячников, у меня масса его писем.

Из приказа по 42-й французской дивизии

Яковлев Александр, по списку 3.324, солдат 1-го класса, в 10-й роте: национальности русской, поступивший на войну добровольцем, солдат очень высокой нравственной доблести, бравшийся всегда за исполнение опаснейших поручений, был убит 10 апреля 1916 года, в то время, как защищал ручными гранатами выступ, атакуемый неприятелем.

Генерал, командующий 42-й пехотной дивизией, 

подписал: Девиль.