Документальный фильм Сергея Мирошниченко «Дно» посвящен катастрофическим событиям, которые произошли в России ровно 100 лет назад, а его название заимствовано у железнодорожной станции, близ которой последний российский император отрекся от престола. Картина рассказывает о событиях именно февраля 1917 года. Режиссер считает, что в Февральской революции гораздо больше противоречий, над которыми нам стоило бы очень внимательно подумать сегодня, чем в Октябрьской. 

Фильм «Дно»  Часть 1

Фильм «Дно» Часть 2

История о потерянной мудрости 

— Сергей Валентинович, в этом году пересекаются сразу несколько дат. 100 лет назад в стране, которая называлась ранее Российской империей, началась совершенно другая жизнь. Но 25 лет назад, в 1992 году, в полную меру вступила в новую эпоху и страна, ранее называвшаяся СССР. О людях, чьи судьбы связаны с первой датой, Вы сняли фильм «Дно», а судьбам тех, кто появился на свет на закате советской России, посвящен Ваш документальный цикл «Рожденные в СССР». Как сочетаются для Вас эти проекты?

— Я документалист, то, чем я занимаюсь — изучение человеческой жизни. Причем, в отличие, например, от историков, я смотрю в большей степени не на общее движение — общества, времени, идей, но стараюсь вглядеться в каждого отдельного человека, понять, как именно в нем на фоне масштабных драматических событий разрешается вопрос отношений с Богом, за что он себя чувствует ответственным, где звучит голос его воли, его веры, а где он почему-то умолкает и сливается с шумом толпы — агрессивной или бредущей без определенного направления.

И «Дно», и «Рожденные в СССР» — об этом. О человеке, делающем свой выбор в критический момент. Момент, в котором, как думают одни, создается нечто принципиально новое и дающее надежду или, как думают другие, происходит катастрофа и бездумно рушится все то, на чем держалась жизнь.

Съемочная площадка. Идет работа над фильмом «Дно». Фото предоставлено студией «Остров»

— Насколько я знаю, делать «Дно» Вам помогали Ваши студенты из ВГИКа, то есть ребята, рожденные после СССР. Как Вы старались объяснить им, о чем будет фильм?

— Не надо им объяснять. Понимаете, по моему преподавательскому опыту, сегодня не работает такое понятие, как авторитет старшего. Если молодые люди слышат от тебя не просто изложение фактов, а какую-то их интерпретацию, то воспринимают это как навязывание им чужого мнения, как попытку вмешательства в их внутренний мир. Поэтому я ничего особо не объяснял. Я сделал по-другому — взял своих студентов к себе на работу и попросил помочь мне. Картина «Дно» построена не на том, что буду говорить я, а на том, что будут говорить сами герои тех событий. И я попросил ребят почитать воспоминания и дневники разных людей и рассказать потом мне о том, что значимого и интересного они в них нашли. Хотя, конечно, я сам все это давно уже читал и знаю. И ребята читали Гучкова, Милюкова, Родзянко, Бьюкенена, Палеолога, Берберову. Они сами что-то находили, удивлялись, поражались, приносили ко мне свое знание. В подводных течениях тех событий, глубинных причинах революции, устройстве ее механизмов они с интересом разбирались сами. Думаю, это лучший способ сделать так, чтобы они не воспринимали историю России как чужую историю. 

— Работая над фильмом, над источниками, проводя своего рода исследование, Вы лично для себя нашли что-то неожиданное?

— Каждый участник тех событий приоткрывался нам с неожиданной стороны. Потому что когда начинаешь не поверхностно, а глубоко погружаться в личные дневники, в документы, то многих людей перестаешь воспринимать как исключительно отрицательных персонажей. Скорее — как запутавшихся.

Я увидел, что многие глубоко переживали собственную ошибку и в конце концов находили в себе силы для своеобразного покаяния.

Например, Павел Милюков. У него есть прямые монологи, когда он признает свою вину за то, что произошло. И в этом признавались многие, даже те, кто был среди прямых исполнителей заговора.

Но были, к сожалению, и люди настолько эгоистичные, что до конца жизни не хотели признавать, что их руками был подготовлен крах.

— Что, как Вам кажется, фильм «Дно» откроет зрителю?

— Мне бы хотелось, чтобы люди, которые посмотрят эту картину, поняли, что предательство — это тяжкий грех. К сожалению, я думаю, что измена сегодня остается у нас в крови. Мы научились оправдывать измену своим убеждениям, своим взглядам, своей вере. Нам всем надо искоренить в себе внутреннего предателя. Возьмем такой пример. Вот, допустим, человек говорит: я больше не хочу иметь ничего общего с Православной Церковью — потому что иерархи или священники не те. Но если ты так говоришь, то на самом деле ты в этот момент совершаешь предательство своей веры. Те или не те иерархи — это Бог ведает, а твое дело беречь свою душу.

Мы всем всегда недовольны, нам не нравится просто жить. Мы разучились любить, как только мы чувствуем, что нам тяжело, — мы готовы сразу же предать, совершить измену.

Так происходит и в бизнесе, и в киноиндустрии, и в семьях…

И я думаю, что это все-таки тень главного предательства, которое произошло у нас в стране в 1917 году. Надо понимать, что многие люди тогда нарушили клятву перед Богом. Ведь — о чем часто забывают — сделали Февральскую революцию, свергли монархию не большевики, не эсеры, а думские лидеры, генералитет, люди, включенные в систему. Большевики позже воспользовались результатами их действий. Причем, как ни парадоксально звучит, они были даже честнее на фоне «героев» февральских событий: да, они ненавидели монархию, но открыто об этом говорили и считали, что чем хуже проклятому царскому режиму, тем лучше. Февральскую же революцию сделали люди, которые давали присягу, которые клялись в верности. В их ситуации — это предательство.

И поэтому, если мне удастся через тот сложный материал, на котором построена картина, создать у зрителя ощущение, что изменять присяге, дружбе, родине, вере — нельзя, это, наверное, будет моей самой главной удачей.

Фото Владимира Ештокина

— Для себя самого Вы пытались ответить на вопрос: почему случившаяся 100 лет назад катастрофа вообще стала возможной?

— Дело в мудрости, которую люди утратили. В потерянном чувстве ответственности за другого человека, какие бы взгляды, вера, национальность у него ни были. Есть такое подзабытое понятие «целомудрие». О чем оно? О целостной (целой!) личности, о взгляде на мир, который способен охватывать не только твою личную зону обитания и комфорта, но и жизнь и переживания других людей, твою связь с Творцом и со всем Его творением. Вот та целостность, вот та мудрость, которая была потеряна нашим народом и, боюсь, до сих пор не возвращена нами…

Когда я работал над картиной, то поражался, как вместо того, чтобы по-мудрому дождаться конца Первой мировой войны (причем победного для нас, в этом у меня мало сомнений), многие люди из элиты, как бы сегодня сказали, истеблишмента, хотели воспользоваться хаосом и без промедления сменить систему.

Но и сегодня, 100 лет спустя, ты слышишь страшные вещи! Ты оказываешься в обществе богатых и обеспеченных — и замечаешь приблизительно те же разговоры. И ты думаешь: ну как же так, ну зачем мы все это делаем?

Зачем мы постоянно трясем уже кривое и измученное древо нашей страны? Только оно впивается корнями в свою почву, только начинает приносить плоды — у нас в головах опять возникает брожение и мысли о том, что хорошо бы тряхануть это дерево. Тряхануть и опять поменять на некую другую систему. Какую? Мы уже попробовали все. У нас за сто лет была и монархия, и социализм, и демократия… И нас опять ничего не удовлетворяет! Чего же мы в принципе хотим? Не понятно. Просто мудрости нет, целостности нет — мы раздроблены внутри и хотим вынести это раздробление наружу.

— А почему в фильме Вы сосредотачиваетесь именно на одном этапе событий 1917-го года — Февральской революции?

— Да именно потому и сосредотачиваюсь! Меня не так интересует октябрь: там мне все ясно — что происходило, кто руководил, во имя чего это делали. Мне непонятно, чем занимались люди в феврале. Многие из них, даже те, кто были левыми социалистами, — это все обеспеченные люди! Они жили в хороших квартирах, хорошо питались, они развлекались, причем даже в условиях войны. Почему они с таким восторгом и упоением ждали ухода монархии или, я бы даже сказал, ухода власти, кардинальной смены системы ценностей в условиях тяжелой, сложной войны? Почему с таким восторгом воспринималась каждая неудача? Почему постоянно критиковали любых приходящих министров? Любых! Все были неугодны. Почему аристократия, вся элита с такой радостью подталкивала страну к катастрофе? Что ими двигало?..

Причем вот удивительно! Вся эта элита была создана именно тем человеком, которого она ненавидела, которого она хотела… вплоть до того, что убить. При императоре Николае II активно развивалась национальная промышленность, купцы Коноваловы, Рябушинские и другие стали миллиардерами, были созданы представительные органы власти, изменилась религиозная политика. Недавно я смотрел фотографии религиозных общин того времени: такого толерантного отношения к вере, какое было тогда, наверное, даже сейчас нет в нашей стране. На снимках по Невскому проспекту шел огромный католический пасхальный крестный ход, были фотографии обширных иудейской, мусульманской, буддистской общин. Меня это просто поразило. То есть вся система шла к постепенной отмене ограничений. Но никакие перемены положительно не оценивались. На все хорошее — закрыть глаза: царь все равно виноват, монархия все равно виновата!

Февральская революция, по-моему, — тот момент, когда кризис мудрости проявил себя сильнее всего, когда кризис — не только социальный, экономический, политический — но кризис внутри отдельного человека достиг того самого дна.

Фото Владимира Ештокина

— Подождите, а разве у людей с хорошими квартирами не может болеть совесть? Выходит, Вы отрицаете, что у тех, кто делал революцию, могли быть и благородные побуждения? Если на твоих глазах происходит безобразие — ничего не делай, у тебя ведь все хорошо…

— Такие вопросы, мне кажется, порождены нашим советским прошлым. Это как раз относится к той сказке о потерянной мудрости. По той логике, которую мы обсуждаем, получается, что можно, к примеру, сейчас прийти в церковь и начать выстраивать внутри нее свой закон, решать, какие правила относительно участия в Таинствах «справедливы», а какие «устарели» или, ввиду того, что нам, положим, не нравится Святейший Патриарх, могут считаться необоснованными. Вы ведь знаете, к чему это приводит?..

— Но Вы наверняка видели документальный фильм, где Василий Шульгин, депутат Государственной думы и участник февральских событий, пытался объяснить, почему он настаивал на отречении царя. Он-то не вызывает впечатления человека, который собирался предавать. Потом он признавал, что была совершена ошибка, но он был убежден: то, что они пытались тогда сделать, было единственно возможным — но просто запоздавшим. Как с этим быть?

— Тогда я посоветую познакомиться с другим интервью Шульгина о том, насколько коммунистическое общество благоприятнее для России, чем какие-либо другие форматы. Посмотрите: это свидетельство крайней запутанности в чрезвычайно важных понятиях! Если мы не разберемся, в чем коренная разница между православием и коммунизмом, в чем суть православной монархии, а в чем — конституционной, что такое демократия, – мы просто не сможем понять, что происходило в феврале и почему колесо истории так быстро провернулось и изменило сущность нашей Родины, в том числе и духовную. Это сейчас ключевая задача.

Видимо, понадобится несколько поколений, чтобы переосмыслить такие понятия, как присяга и честь. Представление о ценности клятвы почти исчезло из нашей жизни.

И само понятие вроде бы как устаревшее, да? А тем не менее ее произносят как минимум все молодые люди, побывавшие в армии, ее произносят врачи. Но произнести — достаточно? Наших детей да и самих себя нам сегодня надо воспитывать в мысли о том, что изменять клятве немыслимо. Вот тоже кажется — формальность, какой-то текст, зачитанный с бумаги. Но сколь многое может разрушиться, если клятва как ценность исчезает.

Ведь перед 1917 годом многие клялись именем Господа Бога в верности императору. Но как можно быть руководителем армии, давшим клятву на Евангелии и кресте, — и предать своего лидера, и после этого еще оставаться генералом? Как? Тебе не нравится — уйди, подай в отставку. Это нормальный поступок. Честный. Был, например, при Николае II министр Александр Федорович Трепов, ему что-то не понравилось, и он подал в отставку — на нем вины нет. Но если ты дал клятву служить своему лидеру, ты обязан ее держать. Если ты работаешь в госструктурах и тебе что-то не нравится в руководителе, не надо копать под него. Тебе не нравится — подай в отставку, уйди, покажи нам свой план, покажи, что ты можешь делать, не разрушая, — благо сейчас, в эпоху Интернета, у каждого есть возможность донести свое мнение. Продемонстрируй, что ты ответственен, открыт и решителен, а не что-то мутишь за чьей-то спиной. Но если пошел служить государству и Отечеству — служи.

Фото Владимира Ештокина

— Как сегодня можно вернуть эту мудрость, о которой Вы говорите?

— Это вопрос, на который сегодня вряд ли кто-то сможет так вот просто ответить. Мы уже 25 лет, прошедших после падения Союза, делаем попытки найти себя… Давайте начнем хотя бы не с общих планов вернуть какой-то «золотой век» или построить общество всеобщего благоденствия. Давайте просто вспомним о каких-то, казалось бы, маленьких, незначительных вещах, без которых продолжать движение на самом деле не получится и важность которых еще доносится до нас через судьбы наших собственных предков.

Мне сейчас вспомнился мой дед, который меня воспитывал. Он был из казачьей среды. Сначала я воспринимал его только как художника: он рисовал, блестяще танцевал, играл на фортепиано, очень хорошо знал литературу… И потом, спустя много лет, я вдруг узнал, что он офицер дореволюционной армии.

Тогда я понял, чего так остро не хватает нам сегодня. Вот этого представления о том, что человек должен развиваться как объемная, целостная личность, а не зауживаться до интересов, связанных только с практическими, корыстными вещами.

Понимаете, мой дед учился на военного в кадетском корпусе, но воспитывали его там как интеллектуала, потому что будущие офицеры должны были стать элитой, а не просто людьми с накачанными мышцами! И воспитывали с сознанием того, что он должен охранять ту стабильность и мудрость, которая должна быть в нашем государстве, а не работать на себя. Вот так: рисование, музыка, литература для будущего военного. Кажется — ну так ли уж это надо, не мелочь ли? А оказывается, что из таких вещей в том числе и вырастает мудрость.

Для меня мой дед в этом смысле стал образцом настоящего офицера. Но если революция произошла, значит, все-таки чего-то не достало: даже несмотря на воспитание, кто-то не ценил эту офицерскую честь.

Конечно, я не знаю, как бы я себя вел в том конкретном случае. Но я бы предпочел быть офицером, который не изменил присяге и был бы, возможно, убит за это (так как убийство офицеров — это была норма Февральской революции, и они были убиты в большом количестве), чем быть генералом, который получал многие милости из рук лидера, и за двое суток деградировать в своем суждении от самодержавия через конституционную монархию к формату, который на тот период в России понять не мог никто, кроме избранных и посвященных людей. Но, как мы знаем по истории, и этот формат при первом же дуновении Октября превратился в прах. Об этом можно спорить долго, но, к сожалению, не имеет смысла. Я возвращаюсь к тому, что многие нынешние и грядущие проблемы нашей родины будут зависеть от того, как часть людей, которые обязаны исполнять законы государства, будут их исполнять, не пользуясь государством в своих корыстных, личных, иногда и враждебных целях, а будут, если уж им так дал Бог и судьба, служить верно своему Отечеству.

Мудрость начинается не с желания разрушать, но с желания строить. Нам пора перестать в истерике искать врага где-то. Нам надо пытаться думать о том, что происходит внутри нас. Мы, каждый из нас, не являемся ли врагами самим себе, собственной стране? Не окажемся ли такими же, как наши предки, которые мгновенно забыли о клятвах, которые создали себе идею абсолютного зла и вошли в грех крайнего осуждения? Которые не захотели договариваться, потому что ненавидели людей с иными взглядами и готовы были их растерзать за это. Если мы такие — то вот где враг.

Также и верующим надо заботиться не о поисках врагов внутри Церкви, а о том, чтобы самим, формально находясь в Церкви, не быть врагами Христа. Больше молиться, нести труд покаяния, беречь и укреплять семьи. Воспитывать своих детей, учить их, чтобы они знали мировую культуру, чтобы они были открытыми миру, а не закрытыми. Надо найти любовь, и свою личную, и любовь к государству — такому, какое оно есть, к родине — такой, какая она есть, не сравнивая ее бесконечно с другими государствами.

Рожденные вне СССР

— Герои, которых Вы снимали в «Рожденных в СССР» — это последнее поколение Советского Союза, прямого наследника революции. Сейчас им 33-34 года. Наблюдая за их жизнью, Вы можете делать какие-то выводы о том, чем отличается это поколение от поколения Ваших сегодняшних студентов?

— Нужно понимать, что человек во многом складывается до семи лет. Если брать моих героев, то они складывались в последние годы советской власти. Во второй половине 1980-х, в годы их детства, уже ослабевала идеологическая пропаганда, и поэтому они впитывали что-то положительное из уклада общественной жизни, но им с такой мощью, как нам, уже не вдалбливались цитаты и идеи коммунистов. Слава Богу, что мои ребята уже не знали ничего о таких учебниках, как «Политэкономия социализма» и «Научный коммунизм». Со своей памятью, на которую я никогда не жаловался, я не мог выучить те постулаты и осознать, о чем говорилось в этих книгах.

Зато эти дети впитали в себя интернационализм, понятие о том, что нужно делиться, что для счастья необязательно быть очень богатым, а надо быть талантливым. Поэтому, конечно, мои детишки — это последний черпок хорошего из социализма. Они романтики, ведь социалисты, на самом деле, — это во многом романтики. Просто они поменяли веру в Бога на веру в нечто хорошее, что якобы можно произвести руками и мозгами человека. А дальше мои герои столкнулись с испытанием: их научили одним правилам, а жить пришлось по другим. Нам, мне кажется, легче было пережить те изменения, который произошли в нашем государстве, чем им.

А вот те, кто родились в 1993-м, 1994-м, первые семь лет жили в атмосфере разрушения моральных устоев. В огромном количестве распадались семьи, женщины были вынуждены в одиночку зарабатывать на жизнь себе и детям, многие мужчины спивались, становились наркоманами. У значительной части моих сегодняшних студентов именно такая ситуация в семье. Ну а дети, которые, допустим, родились в 2001 году, — это опять новая генерация. И у них будут совсем другие взгляды.

У меня готовится уже четвертый выпуск студентов, и я считаю, что каждый последующий выпуск сильнее предыдущего. Конечно, все ребята разные, и в каждом выпуске у меня есть звезды, которые снимают прекрасное кино, которые уже обыгрывают меня — и слава Богу. Но в общем последнее поколение, которое сейчас учится у меня, — оно более цельное.

— А как Вам кажется, что, по сравнению с советскими людьми, современное поколение Ваших студентов теряет?

— Потрясения, сумбур, хаос, которые в нашем государстве произошли, породили непрофессионализм и плохое отношение к постоянному труду. Образование теперь не общее, а сегментарное. И хаотичное — «мы и так талантливые люди»! Вот это очень сильно сказывается на последних поколениях.

Самое страшное, что сейчас происходит в искусстве, в киноискусстве в частности, — у нас мало посланий в мир. Мы гораздо слабее, чем талантливые люди советского времени, чье кино при этом было абсолютно не советское. Сергей Бондарчук, Тарковский, Шукшин — их работы были мощным посланием в мир.

Сегодняшние наши послания не интересны. Такое впечатление, что не было в нашей культуре ни Достоевского, ни Чехова, ни Толстого, ни Пастернака, ни Ахматовой — никого не было. Вот это самое страшное, на мой взгляд. Мы выкрикиваем слова, но эти слова гортанные.

Сейчас я учу своих ребят обязательно быть интересными в мире. Россия должна показать свою краску, должна показать, кто мы. Раньше мы относились к типу, как говорили, «гомо советикус», то есть «человек советский». В 1989 году в одном американском университете мы беседовали с так называемыми советологами, и они сказали нам: «Вот вы сейчас уничтожаете советскую систему, а вы знаете, что будете неинтересны в мире после этого? Вы будете серым, неинтересным сообществом». И если они оказались правы, это чудовищно! Мы должны доказать, что интересны в мире и без такого поклонения идолам. Для этого нужно найти себя, просветить себя, воспитать себя, вернуть ту самую мудрость.

Самые свободные люди на свете 

— В советские годы Вам встречались люди, которые, несмотря на сопротивление системы, сохраняли веру и которые оказали на Вас влияние?

— Да, и таких людей немало. Причем с каждым годом у меня все больше ощущение, что их сила веры была особенной, их религиозное чувство было необыкновенно ярким, индивидуальным. И сегодня нам как будто этого не хватает.

Прежде всего, я вспоминаю своего педагога из ВГИКа Николая Николаевича Третьякова. Он пригласил меня в свой круг: в своей маленькой двухкомнатной квартире, уставленной огромным количеством картин и икон, он собирал представителей старой русской интеллигенции, верующих ученых — историков, математиков — и художников. Это были люди, которые хорошо знали богослова Сергея Фуделя и были к нему близки, встречались с известным ученым-физиком Раушенбахом. Там я читал многие и многие запрещенные тогда книги. Туда приходили разные священники, тогда они были еще молодыми, а теперь многие из них очень известные служители Церкви. Именно в этой квартире у меня возникало ощущение очень глубокой и умной веры. Удивительный свет исходил от этих людей. Вместе с ними я стал ездить в Отрадное к отцу Валериану Кречетову, где меня и крестили. Знакомство с отцом Валерианом, которого я считаю настоящим подвижником, тоже сильно на меня повлияло.

Иногда случались просто поразительные истории. Как-то раз на Пасху в храме (а за посещения храма могли тогда отчислить из института) я случайно увидел в церкви моего педагога из ВГИКа! Это был Павел Васильевич Русанов. Мы встретили друг друга, когда верующие расходились со свечками в руках из Обыденной церкви по всей Москве.

Были во ВГИКе и многие другие важные для меня педагоги — люди другого поколения, намного старше меня, некоторые пережили репрессии, прошли через лагеря. Они потрясающе читали нам русскую и зарубежную литературу, историю искусства, они меня обогащали, прививали мне общую культуру, которая так необходима режиссеру, но свет души и свет добра, за которым я шел, исходил именно от моего крестного отца, Николая Николаевича Третьякова и от того кружка, что собирался в маленькой советской квартире.

Вспоминаю Варвару Васильевну Черную, внучку священномученика Серафима (Чичагова), ученого-химика с мировым именем, со множеством советских наград, которую я впервые встретил, когда она стояла за свечным ящиком и продавала свечки. А потом, когда она стала монахиней Серафимой, игуменьей возвращенного Церкви московского Новодевичьего монастыря, мы приходили к ней чем-нибудь помогать.

Вот это был круг, который формировал меня в свое время. Потом я надолго уехал на Урал, но каждый раз, приезжая в Москву, имел возможность общаться с теми людьми.

Вспоминаю и священника Николая Гурьянова, которого я знал, когда народ к нему еще не ходил толпами. А я мальчишкой приехал к нему на остров Залит, и чистота и мощь его веры, его мудрость меня сразу сразили.

Много было людей, которых я очень люблю. Поэтому, как только внутри меня начинает бурлить ген разрушения, я сразу же вспоминаю про них — и так же студентов своих воспитываю.

Фото Владимира Ештокина

— А у Вас были проблемы во ВГИКе из-за посещения храма на Пасху?

— Слава Богу, в тот момент были во ВГИКе люди, которые не дали выгнать меня из института. Например, мой мастер Александр Степанович Кочетков. Хотя вопрос этот вставал неоднократно. Как только я крестился, это сразу же было передано в институт — за всеми же следили.

Сегодня с трудом верится, что икона, например, может лежать у тебя в столе, что ты на всякий случай не заводишь гостей в какую-то комнату своего дома. Поэтому, когда люди вздыхают о советской власти, они должны всегда помнить, что за этим тоже бес хвостом стучит. Вроде бы все хорошо: равенство образований, достатка… Но лукавство в том, что все должны быть в равенстве не перед Богом, а перед властью. И в этом они уже несвободные люди. Почему я выбираю христианство, православие? Потому что в нем я абсолютно свободен.

— Многие люди, называющие себя прогрессивно мыслящими, сегодня бы Вам возразили…

— Их право. Но для меня вера — это высшая степень свободы, потому что человек неверующий несвободен перед чем-то: перед властью, перед обществом, перед своими слабостями. А верующий человек абсолютно свободен от всего земного, и отвечает он — только перед Богом.